/не позже 15 июля 1872г./
Книга, о которой мы намерены высказать несколько замечаний, появилась в публике три-четыре месяца тому назад; но по отношению к русско-исторической литературе ее далеко нельзя назвать новостью текущего или прошедшего года. Мысль ее и первые литературные очертания относятся ко времени, когда еще не родилась большая часть людей, которые теперь в состоянии читать ее. Люди, знакомые с движением русской историографии, едва ли найдут что-нибудь новое и в содержании этой книги. Ученым материалом для нее послужили давно известные «Исследования, замечания и лекции о древней русской истории», первый том которых издан автором более 20 лет тому назад. Теперь эти отдельные этюды приведены в порядок, подвергнуты по местам литературной переработке и снабжены некоторыми учеными приложениями. Новостью является только редакция книги. Первый том занят прагматическим изложением событий русской истории до нашествия монголов. Второму тому сам автор дал заглавие «Обозрение составных частей государства и отношений их между собою в продолжение удельного периода». Это - подробное бытовое описание Руси, картина ее политической, экономической, домашней, церковной, умственной и нравственной жизни в продолжение двух столетий, с половины XI до половины XIII века. Это описание заканчивается рассказом о нашествии монголов. В обширном третьем томе сосредоточен довольно разнообразный ученый аппарат. Первое отделение занято атласом историческим, географическим, археологическим с объяснительным к нему текстом. Здесь на 198 листах читатель найдет много географических карт, чертежей и снимков с старинных надписей, икон, рукописей, зданий и других вещественных памятников русской домонгольской старины. В объяснительном списке рисунков, помещенном в конце отделения, находим замечания, необходимые для изучения рисунка, и указания, откуда, из каких изданий заимствован каждый. Второе отделение на 120 страницах содержит в себе таблицы междоусобных войн и половецких набегов по годам и княжествам, родословные росписи князей и списки их по степеням и княжествам, несколько географических и разных других списков и указателей. По словам самого автора, он рано, как только начал специально изучать русскую историю, напал на счастливую мысль собирать все места из источников о всяком данном вопросе и на этом только основании приступать к его решению; мысль эта сделалась для него путеводной звездой при всех последовавших изысканиях. Этого метода, математического, как сам автор выражался некогда, или, лучше сказать, анатомического, он строго держался в своих «Исследованиях, замечаниях а лекциях», не покинул и теперь, перенесши его вполне во второй и третий томы своей «Древней русской истории» : оба они обильно снабжены систематическими выписками, рисунками, списками и указателями, которые составляют черновую работу исследователя, столь утомительную и столь необходимую для точного воспроизведения из-под пепла угасших горений исторической жизни.
Но если новая книга по своему ученому содержанию не может быть названа новостью для читающей публики, то в самой этой публике, среди которой книга является, она должна встретить большую новость. Если бы мы могли представить себе читателя, который ничего не знает о маститом авторе, кроме его последней книги, - хотя довольно трудно предположить такого читателя, - то он, читая эту книгу, наверное затруднился бы составить определенное понятие об авторе. Зная о нем гораздо больше, все-таки очень часто останавливаешься перед его словами, как перед неожиданностью, для объяснения которой нужно прибегать к историческому анализу или воспоминаниям. Мысли, чувства, задачи и приемы исследования, даже самое изложение, - все это иному современному читателю покажется совершенно новым именно потому, что все это очень старо, что он совсем не привык к этому или, лучше сказать, уже успел давно от этого отвыкнуть. Читая сочинение, с трудом сосредоточиваешь свои мысли на изучаемом в нем времени нашего прошедшего, ибо с неменьшим интересом влечет к себе другая сторона книги, которой не имел в виду автор. Она, эта книга, воссоздающая давно минувшие века нашей истории по уцелевшим памятникам, чуть не на каждой странице сама превращается в исторический документ старины недавней, еще близкой к нам, последние лучи которой еще догорают на изменившемся горизонте, - и невольно забываешь об этих Игорях и Мстиславах и переносишь мысль на 30-е и 40-е годы текущего столетия, на предметы, направление и склад мыслей тогдашних русских людей. Разнообразное, смешанное впечатление остается в душе читателя, который не помнит себя в эти десятилетия: в иных строках послышатся ему отдаленные отголоски какой-то хорошей песни, которая когда-то слушалась с любовью, но давно забылась, а иногда - да простит нам это сравнение автор, которого мы глубоко уважаем, - иногда вдруг вспомнится старый фамильный портрет с непривычным для нашего взгляда костюмом с необычайным воротничком и многократно обмотанным вокруг него саженным галстуком. Вот почему чувствуешь некоторую неловкость, пытаясь отдать отчет о рассматриваемой книге, оценить ученые суждения автора. Имя его, за которым лежит долгая и небесплодная ученая работа, допускает только серьезное и искреннее отношение к нему; но при этом видишь, что невозможно сойтись на одинаковой с ним почве, что он стоит совсем в другой сфере сознания, не скажу - в высшей или низшей, - но просто в другой, подходит к явлениям не с той стороны и не с тою меркой, с каким подходят в наше время. Спорить и считаться с ним неудобно, ибо он считает еще на ассигнации, а вчерашнего дня не ждут.
К концу третьего тома автор приложил небольшую и также не представляющую много нового, но интересную статью - послесловие. Здесь рассказана история изданного им теперь ученого труда. Лучшие воспоминания нашего литературного прошлого более чем за полстолетие являются здесь в близкой или отдаленной связи с развитием автора и его ученых работ, с прямым или косвенным влиянием на них. «С детских лет, - пишет он, - русская история была любимым моим чтением». Вышедший «из крепостного крестьянства», он еще в гимназии, около 1814 года, пристрастился к сочинениям Карамзина, в конце гимназического курса ожидал с нетерпением появления его истории, воображая себе Карамзина пишущим на облаках, а внизу народ русский с поднятыми вверх руками, ожидающий окончания истории, и с восторгом читал и перечитывал первые 8 томов «Истории государства Российского», вышедшие в 1818 г. В университете умом автора овладел другой знаменитый делец по русской историографии, Шлёцер и его исследования стали для юноши «занимательнее всех романов». Он «напитывался духом его критики и под его «наитием» делал первые свои ученые опыты, объясняя некоторые места летописи; по поручению графа Румянцева перевел исследования Эверса и Добровского и в 1825 г. написал против первого диссертацию о норманском происхождении Руси, посвященную Карамзину. За несколько месяцев до смерти своей Карамзин, приняв с одобрением автора и его книгу, благословил его на продолжение исторических трудов. Потом в продолжение почти 20 лет Михаил Петрови- преподавал русскую историю в университете и «должен был пройти ее взад и вперед несколько раз», много писал, воевал с Каченовским и его скептической школой, в 1827-1830 гг. при участии Пушкина издавал «Московский вестник». Тогда уже родилась в нем мысль писать историю.
Прежде всего он начал думать о языке, которым должно писать ее. Он старался подслушать звуки этого языка у великих мастеров, тогда действовавших или являвшихся, у Жуковского в переведенной им «Орлеанской деве», у Пушкина в «Борисе Годунове», который даже увлек автора на несколько лет к историко-драматическому творчеству, у Гоголя в его первых повестях и комедиях. Под влиянием этих образов развивалась в нем мысль, что история должна быть одинаково понятна для грамотного крестьянина, светской дамы, молодого гимназиста и безукоризненна относительно критики перед судом строгого ученого. Между тем продолжались исследования о норманском периоде, составившие потом три тома «Исследований, замечаний и лекций». После некоторого перерыва в ученых занятиях автор около 1846 г. обратился к удельному периоду. Изучение его замедлялось «Москвитянином», который под редакцией автора «один стоял за древнюю русскую историю до Петра, за народные начала». По нескольку часов в день, по сознанию автора, отнимали у истории и другие посторонние занятия, .Крымская война, польский вопрос, борьба с мнением Гедеонова, направленным против норманского происхождения Руси, славянские отношения, составление биографии Карамзина в двух томах. И к удельному периоду автор прилагал свой точный метод изучения, стараясь, чтобы в повествовании его не было ни одной строки без прочного фундамента в исследованиях, собирая все места из источников «о главных словах, составляющих так сказать задачу истории», и не желая оставить без освещения ни одной стороны в древней жизни наших предков. По всему этому история двигалась медленно, хотя подготовительные, черновые работы по удельному периоду составили четыре дальнейших тома «Исследований, замечаний и лекций». Время текло, и вот, заключает автор, «чрез 45 лет после рассуждения о происхождении Руси кончил я{{ Древнюю русскую историю до монгольского ига».
Вся эта биография изданного теперь сочинения рассказана в послесловии искренно и задушевно. Она открывает в книге одну очень любопытную и очень серьезную сторону. Автор вышел из крестьянства, с которым соединяется представление о здоровой, непорченной народной силе, и попал в очень благоприятные для развития обстоятельства. Он не имел недостатка во внешних образовательных возбуждениях. Судя по литературным представлениям русского общества 20-х и 30-х годов, когда г. Погодин начал свою деятельность то было время сильного духовного возбуждения, нашедшего таких могучих выразителей. Тогда много думалось и читалось, много писалось хорошего, чего не пишут и не умеют писать теперь. То, что называется духом автора или книги, родилось и сложилось в нашем маститом историографе в ту пору, под ее влияниями . С того времени общество переменилось, вместе с ним и русская литература многому научилась и многое забыла, что забыть полезно. В продолжение 45 лет можно хорошо изучить, выносить, обдумать и передумать первые 4 века нашей истории - четыре, а не десять. Могли помочь в этом и другие исследователи, младшие товарищи по работе, с благодарностью упоминаемые и не упоминаемые автором в послесловии. Господин Погодин не из тех ветеранов, много бившихся в свое время, которые с пренебрежением посматривают на затеи и думы молодых солдат . Он привык вносить в изучение прошедшего вопросы, какие возбуждало то время. Но он сохранил чуткость и восприимчивость к вопросам, какие занимают новое, не его поколение. Он чувствовал и признавал эти новые требования, приготовляя свою книгу к изданию. В самой науке, говорит он, со времени Карамзина «в общих понятиях о ней произошли существенные перемены: иное пренебреженное выдвинуто вперед, а уважаемое понизилось в цене. Наконец, время, в которое живем, научило нас многому и предложило вопросы, прежде неслыханные. ..» Соединение в историографии впечатлений и требований двух эпох общественного развития может только расширить его кругозор, сообщить многосторонность его историческому изучению и взгляду.
Редкая книга писалась так долго с такой любовью, и при таких благоприятных условиях. Свойства пера г. Погодина. известные по прежним его трудам, сохранились и в новой книге: искусство рассказа, по местам лаконическая рельефность описания. Поход Аскольда и Дира на Византию в первом томе, нашествие монголов на Русь во втором и некоторые другие места можно смело причислить к лучшим рассказам нашей повествовательной историографии. Но в описании древнерусского быта , наполняющем второй том, читатель узнает, что сказано о той или другой бытовой стороне у летописца или в другом источнике, и редко найдет то, что должен сказать о ней историк. Впрочем, не судя о том, чего нет у автора, ограничимся тем, что дает его книга. Господин Погодин принадлежит к числу литературных и ученых имен, о которых можно и даже должно говорить прямо и откровенно. Возьмем один пример, чтобы видеть ученые отношения автора к предметам исследования и к нашей исторической литературе.
Самый важный основной факт нашей истории первых двух веков состоит в том, что в стране, усвоившей себе название Руси, явилась сосредоточивающая власть, завязался государственный союз. Рассказав события до смерти Ярослава, г. Погодин останавливается на этом факте. На многих страницах он пытается проследить постепенную формацию государства. Но чрезвычайно трудно уловить из его слов процесс этой формации. Государственный зародыш он представляет в образе семени, которое бродячие князья, его принесшие, бросают из одного края в другой и подвергают произволу ветров. Оттого в рассуждении автора больше метафор, чем научных выводов. Здесь Новгород является старшим сыном России, родившимся, однако ж, прежде матери (с. 73). Древляне и новгородцы платят дань Святославу, и он, однако ж, не владеет ими (с. 76 и 77). Владимир раздал 12-ти сыновьям части своих владений. Эти части составили «12 особливых владений, княжеств», каждый сын княжил так в своем городе, как отец в Киеве, считая его своею собственностью, и, однако ж, все они были под владычеством отца, платили ему урочную дань (с. 78 и 79). Определяя ход двухстолетней государственной формации, автор пишет: «Все племена и города находились в подданстве у одного князя, а потом одного рода, были одного происхождения, говорили одним языком, хотя и разными наречиями, исповедовали одну веру» . Но на следующих страницах он строго различает до смерти Ярослава части населения норманского и славянского происхождения; меря, весь, мурома также были не одного происхождения с славянами; точно так же и язык слышался двоякий; северный, норманский и славянский, к этому можно прибавить и третий - финский; наконец, во втором томе (с. 543-545) он сам рассказывает, что обращение в христианство ростовской мери, муромы, вятичей и Вологды совершилось в конце XI и в XII в., т. е. после Ярослава.
По признанию самого автора в послесловии, научная разработка русской истории подвинулась значительно с тех пор, как автор стал заниматься ее изучением, самое время, в которое живем, научило нас\рогому, а автор привык изучать так, чтобы в его изложении не было ни одной строчки без прочного фундамента в исследованиях, чтобы никакие Шлёцеры не имели права к нему придираться, уличать в непоследовательности. Сверстники и младшие сотрудники г. Погодина по специальности поработали над начальной нашей историей и разъяснили многое . Исследуя образование государства, автор теперь не говорит уже, как прежде, что основатели его норманны, прибыв в славянскую землю, ославянивались потом в течение шести веков, т. е. до XV в. сохраняли черты своей национальности. Теперь он утверждает, что «по всей справедливости можно назвать норманнским» тот период нашей истории, который оканчивается княжением Ярослава, т. е. первые два века, когда князья наши сохраняли чистый норманский характер и норманны составляли господствующую, главную часть населения городов, военноесословие (с. 72-81). Но на другой (с. 73) странице он же пишет, что норманское начало, явившись в Новгороде при Рюрике, вскоре подверглось влиянию древнего славянского, блеснуло и угасло. Трудно рельефнее изобразить в двух-трех словах слабость влияния и быстроту исчезновения норманского начала. Это, однако ж, не мешает автору в 3-м месте (с. 81 и ел.) утверждать, как утверждал он 20-30 лет, что Перун и Волос - норманские боги, что поэтические предания об Олеге, Игоре, Ольге, Святославе, записанные летописцем, и даже песни о Владимировых богатырях, доселе не умолкнувшие в народе, - нормапские саги, что Русская Правда - норман-ский кодекс, что слова, как вервь, вира, гость, смерд, дума, ряд, - остатки норманского языка; хотя несколько раз историки, филологи и юристы доказывали противное, автор не удостаивает их даже опровержения, даже простой цитаты.
Автор подходит к рассматриваемому факту, к формации государства с третьей стороны, сравнивает начало его с началом государств Западной Европы (с. 85-94). Он идет смело навстречу этому вопросу, столь же трудному, сколько широкому; он, очевидно, долго думал над ним, работал над его решением и выработал если не окончательную развязку узла, то по крайней мере некоторые выводы или готовые выражения. С помощью Тьерри он вывел и теперь повторяет положение, что история наша и история Запада различается в самом начале, в самой колыбели и отсюда вытекает противоположность всех последующих явлений. Сущность этого различия можно выразить в немногих словах: на Западе общество основалось на завоевании, у нас на призвании князей; там в основании государства лежит ненависть, у нас любовь. И против этого было много и много писано и говорено в свое время, и все это не отразилось и легким намеком в новом труде маститого историографа. Не будем повторять, в какой степени факт завоевания участвовал в создании всех государств Западной Европы. Автор говорит в послесловии, что путеводной звездой его при всех научных изысканиях служила счастливая мысль собирать все места из источников о всяком данном вопросе и на этом только основании приступать к его решению. Вопрос о различии нашего государства от государств западных решен им решительно, без оговорок. Новгород призвал князей, говорит он, и продолжает: «Это происшествие принадлежит одному Новгороду и то не надолго: после того как преемник Рюриков оставил Новгород, оно оторвалось, если можно так выразиться, от последующей истории; все дела пришли в первобытное положение, т. е. новгородцы стали жить сами по себе и платить дань заморским варягам, как прежде (то есть по обязанности покоренных), и ушедшим варягам Руси, которым посчастливилось утвердиться в Киеве. Кроме сей дани, Новгород не соединен уже был никакими узами с Киевом, и, следовательно, с текущею рекою русской истории» (с. 73). Предположим, здесь нет противоречия ни двойного, ни простого. Во всяком случае факт призвания, оторвавшийся в Новгороде от последующих событий, должен повториться в них на юге, чтобы лечь в основание нашего государства. Итак, факт призвания оторвался от последующих событий. Об этих последних вот что говорит источник, в котором автор привык собирать все места для решения вопроса: смоленские кривичи не призывали Олега, поляне тоже, древляне были завоеваны несколько раз, северяне завоеваны, радимичи не звали князя, уличи и тиверцы завоеваны, вятичи завоеваны, мурома и меря завоеваны и т. д. и т. д. Остановившись на своем призвании, автор не хочет уже вспоминать ничего другого, не хочет поискать других источников для последующих явлений. Но это пренебрежение иногда сурово мстит исследователю за научную точность. Действие завоеваний на Западе обнаружилось в резком юридическом неравенстве победителей и побежденных: по Салической Правде франк ценился перед законом вдвое дороже покоренного галла или римлянина. У нас, говорит автор, не было ни победы, ни покорения и не началось никакого различия в правах между пришельцами и туземцами. Потом он раскрывает Русскую Правду и читает, что за голову русина и словенина одинаковая пеня - 40 гривен: «они, следовательно, имели.одинакия права», ибо у нас в основание государства положена любовь, а не ненависть. Но в той же статье, - все равно, когда она ни явилась, при Ярославе или детях его, - читаем, что голова княжеского мужа ценилась вдвое дороже головы простого русина или славянина. Отсюда следует, во-первых, что у нас из призвания и любви родилось юридическое неравенство, какое на Западе вышло из завоевания и ненависти, совершенно одинаково, во-вторых, - что это неравенство не имело в своем основании племенного различия побежденных и победителей. Первое противоречивое положение автора о решительной противоположности гражданского развития у нас и на Западе, а второе - мысли о его господствующем положении норманского племени в нашем древнем обществе XI в.
Господин Погодин уверяет, что на Руси до смерти Ярослава все жители различались только занятиями, а в гражданском отношении были равны между собою (с. 89). А несколько лет спустя в статьях «Русской Правды», приписываемых автором сыновьям Ярослава, личная безопасность смерда оберегается законом в 16 раз слабее жизни тиуна княжеского. Значит, призвание - фиктивный источник воображаемых явлений, а для явлений действительных следует искать иных объяснений, о которых автор и не подумал. Этот недостаток он старается восполнить особенной виртуозностью исторического анализа, сказав, что феодальная Европа распадалась на многие мелкие государства, «а у нас было одно какое ни есть государство»; он надеется выразить это различие формулой: «Западное государство можно выразить дробью 10/ю, а наше единицей». Но ведь 10/ю=1 и разность=0.
Можно было бы привести из рассматриваемого трактата много других мыслей, которые начали уже забываться в нашей историографии, потому что, говоря словами автора, «в самой науке, в общих понятиях о ней произошли существенные перемены и иное уважаемое прежде понизилось в цене». Но и на сказанном мы остановились не для восстановления исторических фактов, уже давно защищенных от г. Погодина другими, а только для того, чтобы дать читателю материал для характеристики книги и ученого автора.
/ Конец 1890-х гг./
О нем много и охотно говорили при его жизни, но с трудом и равнодушно вспоминают по смерти. В свое время о нем говорили не столько потому, что интересовались им, сколько потому, что он часто сам напоминал о себе. Теперь если изредка заговаривают о нем, то только потому, что не успели еще забыть его, а не потому, что хотят его поминать. Такое отношение к Погодину установилось не случайно, а имело свои основательные причины.
В свое время очень известен. О нем много говорили на разные лады. Это- объясняется особенностями его деятельности. Она очень разнообразна: журналист, исторический исследователь, беллетрист, драматург, профессор всеобщей и русской ист ории, публицист, коллекционер рукописей, книгопродавец, думский делец, светский человек - что угодно. Никогда не было в Москве круга, где бы его не знали.
Погодин был профессор из крестьян. В этом нет порока: можно только радоваться, что он не был у нас первым ученым такого происхождения, и надобно надеяться, что не будет последним. Но следует пожалеть о том, что, перестав быть крестьянином, профессор Погодин остался мужиковатым человеком, а это - порок не только для профессора, но и для крестьянина. Этот порок иного повредил талантам, которыми Погодин одарен был далеко не скудно. Он обнаруживался в недостаточной опрятности костюма и прически, выдержки, дисциплины, отделки мысли и слова.
Ту же разносторонность и ту же оплошность принес и на свое главное поприще - русскую историю. Преподавал, исследовал, собирал, поэтизировал, полемизировал. Много полезного, ценного: 1) собирание рукописей, 2) «Русская история до монгольского ига», 3) внес общее оживление в русскую историографию.
Погодин был профессором истории. Среда или природа несомненно наделила его историческим чутьем; а это - драгоценный дар историка. Погодина как будто невольно тянуло к историческим фактам, в которых чуялся научный вопрос, и он умел иногда угадывать путь, которым надо идти, чтобы найти ответ. Происхождение варягов, возникновение и образование русского государства, порядок княжеского владения русской землей после Ярослава I, различие в первоначальных условиях и складе исторической жизни между Россией и Западной Европой, происхождение поземельной собственности в России, развитие национально-политического значения Москвы, происхождение крепостного права, характер царя Иоанна Грозного, местничество, значение преобразовательной деятельности Петра Великого- все эти и другие подобные трудные и важные вопросы нашей истории были зорко подмечены и бойко поставлены Погодиным - и ни один не был разрешен, даже не был как следует подготовлен к научному разрешению (а просто был подержан в руках) , несмотря иногда на хлопотливые ученые разыскания.
Тонкое осязание помогало Погодину ощупывать узлы в нити нашей исторической жизни; но он не умел их распутывать. Это неуменье от одного недостатка, которым страдал Погоди]. Его чутью недоставало научной обработки.
Но живость до излишества - суетливость, а она - к мелочной растрате крупных сил. Деятельность, неправильно направленная, парализует самое себя. Популярный профессор - без курса. Деятельный издатель - без публики. Публицист - без политической программы. Драматург и соперник Пушкина - без искры поэтического дара. Составитель огромной коллекции рукописей, не заглянувший хорошенько ни в одну из них.
Его ум вечно не ладил с темпераментом.
Вина Погодина в том, что он не позаботился обработать свое природное чутье в научное понимание, несомненно тлевший в нем огонек, порывисто вспыхивавший своенравными догадками, раздуть в ровный урегулированный свет знаний. Для этого нужно было дисциплинировать чутье научным методом, который помог бы ему свести случайные, разорванные догадки в стройную систему, в цельный взгляд. Такого взгляда не было у Погодина ни в 1832 г., когда он открывал свой университетский курс «.Взглядом на русскую историю» и чертил «Очерк русской истории», ни 40 лет спустя, когда за 4 года до смерти издавал свою «Историю России до монголов» . Своим чутьем он схватывал смысл отдельных явлений; но ни этот смысл, схваченный ощупью, не развивался в научное положение, ни отдельные явления не связывались в последовательное, стройное историческое течение, потому что одного чутья далеко не достаточно, чтобы уловить связь исторических явлений. Взамен прагматической мысли Погодин призывал на помощь к своему историческому чутью другой талант, которым он был наделен так же обильно и который также нуждается в обработке и дисциплине, чтобы стать полезным средством исторического изучения. Это было его пылкое воображение. Там, где нужно было восстановить историческое движение, драму жизни, Погодин яркими красками, обыкновенно в преувеличенных размерах, рисовал картины, но картины чисто житейские, без теней и перспективы, потому что для теней и перспективы мало воображения, а нужно еще понимание положений и отношений. По вине таких приемов научный тезис у Погодина смахивал на догмат, требующий веры, но не дающий доказательств, а из совокупности таких тезисов, разумеется, выходила только догматика, но обращенная не к догматическим, а к историческим предметам, говоря прямее, выходила историческая мифология или риторика, где фантастические образы заменены призрачными обобщениями, а действительные факты более или менее удачными оборотами речи, маскирующими их непонимание или даже их незнание. Что вышло?В курсе местничества счет Погодина. Отр. 117-119, 190 и отношение Табели к местничеству - выправить и допол нить. О прирощениях Москвы. О Петре в оценку: 357 т., 32. Всемирное значение Петра: 358. Пленял воображение; возбуждал восторг, но сковывал историческую мысль (Ломоносов, Погодин). Сенковский о Малороссии: Барсуков, т. VIII. 24. О типографской школе: Досифея, 130, школы: 33. Библиотека царевича Алексея: Забелин, 120. Академическая школа 1868 г.: Барсуков, ч. 7.
Язык забегал вперед мысли, а мысль подталкивалась первыми впечатлениями.
У него было достаточно любознательности, но было бы лучше, если бы побольше пытливости и терпения и поменьше самодовольства.
Злоупотреблять талантом - истреблять его.Непоседная, торопливая мысль, перегонявшая сама себя, не умевшая считать и рассчитывать своих шагов, постоянно делавшая перебой и потому сбивавшаяся, привыкшая прыгать - не шагать. Механическая сшивка положительных и отрицательных качеств. (Перемена мнения о Грозном )
Более описательный, чем объяснительный прием. Отрывки 344 . Любовь толкаться в народе. Духовное образование только для России: ib., 354. Трепет за самобытностью: 350т. Летать мысль устает: 336. Реформа -Монгольское иго 351 ш. Собств [енные] свои стихи: 359 i. Восприимчивость над замыслом брала верх.
Значение русской истории для европейского мыслителя.
Язык церковный и чужой и не свой: 349 и 439. Не было рабства. Один процесс, цели и задачи - а в чем разница: 439-440. Никакого сходства не остается по исключении. Писал многое не подумав - авось оправдается: заговорил о другой форме, а вывел другие начала.
Отношение к западу: 443-4. Изысканность даже в конспекте: 32 f и passim.
Искры с треском, который гасит огонь их произведший. Читая его яркие цветные исторические картины без теней и перспективы, вспоминаешь присловье эпическое: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Оригинальный, своеобразный русский ум -в московского чудака себе на уме.
Его надо помнить если не как учителя то как урок; не как образец, которому надо подражать, но как предостережение, чего не следует повторять. Талант сам по себе не большая заслуга, даже вовсе не заслуга, дающая право на уважение и признательную память людей. Это - дар божий, и как всякий дар, возлагающий на получателя страшную ответственность, обязанность быть благодарным дародавцу, но вовсе не дающий права быть самодовольным или притязательным. Это дар сырой и тяжелый, который надо обработать напряженными, часто мучительными усилиями и оправдать полезными для человечества плодами, соответственными его качеству и размерам. Этот дар - часто тяжелая ноша, под которой носитель может изнемочь, если у него нет опоры в руках, нет соразмерной нравственной силы в сердце. Искра божия, имеющаяся в душе талантливого человека, при неуменьи раздувать ее только может сжечь его самого, не дав миру и настолько света, чтобы озарить темный уголок больного бедняка или бедной матери, укачивающей ночью своего непокорного ребенка.
Двоедушие и влияние: Барсуков 111-112. Да и идея Погодина (стр. 358) не так далеко от Герцена: Барсуков, 130 т
Дурная неблаговоспитанная привычка или наклонность враждовать с людьми, воюя с их научными идеями, как будто научная идея, даже ошибочная, неудачная, есть порок или преступление, а не просто ошибка мысли или неудача.
Та же мужиковатость в неопрятности его отношений житейских.
Чутье без научного понимания.
Воображение и картина вместо методического изучения.
Не кабинетный усидчивый исследователь, а открыватель ученый -публицист, уже граничивший с фельетонистом, профессор-журналист, славянофил-панславист, историк-драматург; руки чесались на все - не аудитория, а общество внимало бы, не студентам, а министрам и царям уроки, из наблюдателя в деятели, из мыслителя - направитель, хотел быть вождем партии славянофилов, иное подсказал, другое за ними повторил, но из миросозерцания кафтана и шаровар не вывел. «Матрена».
Во всем этом признаки силы и энергии.
Но сила - от недостатка обработки и выдержки в грубый крик, энергия от разбросанности - в суетливую возню, не умеющую справиться со своими затеями. Это потому, что Погодин силу свою преувеличивал, энергию переигрывал; плохо знал свои внутренние средства и их несоответствие ни его темпераменту, ни его самомнению. Он искал в себе больше, чем сколько там было, и находил меньше того, что обещал . Он свою силу измерял собственною впечатлительностью, энергию - возбуждаемостью, и так как измеряемое было меньше своей мерки, то он последнюю принял за первое - обыкновенная ошибка людей в положении и с характером Погодина: сами собой поднявшись над своим скромным состоянием, они легко теряют скромность и стараются стать выше самих себя.
Люблю его бойкое перо, из-под которого так часто блещет ум и талант. Но он недостаточно серьезно ценил все эти дары и недостаточно сознавал свою ответственность за них в их употреблении.
С какой впечатлительностью относился к своим и чужим открытиям: [с.] 171, 189, 174 f.
|
|
© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории" |