Эмоционально окрашенное сопоставление явлений по принципу метафоры, т.е. путем совмещения и условного отождествления двух или более явлений с каким-либо общим типичным признаком (солнце — птица, поскольку и оно и птица парят над нами; земля—мать), долго оставалось .для людей основным способом обобщения. Так возникали мифы, которые были не только метафорическим истолкованием явлений, но и эмоциональным переживанием. В обстоятельствах, где проверка общественно признанным опытом была невозможна или недостаточна (например, за пределами технических приемов производства, где, однако, тоже применялось ассоциативное обобщение), действовала, очевидно, и «симпатическая магия», под которой здесь понимается неразличение (в суждении или в практическом действии) степени важности логических связей.
В то же время люди стали уже осознавать существование некоторых закономерностей, касавшихся их жизни и труда и определявших «поведение» природы, животных и предметов. Но они не могли пока найти этим закономерностям иного объяснения, кроме того, что те поддерживаются разумными действиями каких-то могущественных существ, в которых метафорически обобщалось существование миропорядка. Сами эти могущественные живые начала представлялись не как идеальное «нечто», не как дух, а как материально действующие, а следовательно, вещественно существующие; поэтому предполагалось возможным воздействовать на их волю, например задобрить. Важно отметить, что действия логически обоснованные и действия магически обоснованные тогда воспринимались как одинаково разумные и полезные для жизни человека, в том числе и для производства.
Разница заключалась в том, что логическое действие имело практическое, эмпирически - наглядное объяснение, а магическое (ритуальное, культовое) — объяснение мифическое; оно представляло собой в глазах древнего человека повторение некоего действия, совершенного божеством или предком в начале мира и совершаемого в тех же обстоятельствах и поныне, потому что исторические изменения в те времена медленного развития реально не ощущались и стабильность мира определялась правилом: делать так, как делали боги или предки в начале времен. К таким действиям и понятиям критерий практической логики был неприменим.
Магическая деятельность — попытки воздействовать на олицетворенные закономерности природы эмоциональным, ритмическим «божественным» словом, жертвоприношениями, обрядовыми телодвижениями — казалась столь же нужной для жизни общины, как и любой общественно полезный труд.
В эпоху неолита (новокаменного века), видимо, уже появилось ощущение наличия неких абстрактных связей и закономерностей в окружающей действительности. Возможно, это отразилось, например, в преобладании геометрической отвлеченности в изобразительной передаче мира — человека, животных, растений, движений. Место беспорядочного нагромождения магических рисунков животных и людей (пусть даже очень точно и наблюдательно воспроизведенных) занял абстрактный орнамент. Изображение при этом не теряло своего магического назначения и в то же время не обособлялось от повседневной деятельности человека; художественное творчество сопутствовало домашнему изготовлению нужных в каждом хозяйстве вещей, будь то посуда или цветные бусы, фигурки божеств либо предков, но особенно, конечно, изготовлению предметов, предназначавшихся, например, для культово-магических праздников или для погребения (чтобы покойник мог ими пользоваться в загробном мире).
Создание предметов как домашнего, так и культового назначения было творческим процессом, в котором древним мастером руководило художественное чутье (вне зависимости от того, осознавал он это или нет), в свою очередь развивавшееся во время работы.
Керамические изделия неолита и раннего энеолита демонстрируют нам одну из важных ступеней художественного обобщения, главным показателем которого является ритм. Чувство ритма, вероятно, органично присуще человеку, но, видимо, открыл его в себе человек не сразу и далеко не сразу сумел образно воплотить. В палеолитических изображениях мы мало ощущаем ритм. Он появляется только в цеолите как стремление упорядочить, организовать пространство. По расписной посуде разных эпох можно наблюдать, как человек учился обобщать свои впечатления от природы, так группируя и стилизуя открывавшиеся его глазам предметы и явления, что они превращались в стройный геометризованный растительный, животный или абстрактный орнамент, строго подчиненный ритму. Начиная от простейших точечных и штриховых узоров на ранней керамике и кончая сложными симметричными, как бы движущимися изображениями на сосудах V тысячелетия до н.э., все композиции органически ритмичны. Даже самый абстрактный узор нес в себе эмоционально-образную информацию, поддерживаемую устной традицией.
С ещё более сложной формой обобщения мы сталкиваемся при изучении неолитической и раннеэнеолитической скульптуры. Статуэтки, вылепленные из глины, смешанной с зерном, найденные в местах хранения зерна и в очагах, с подчеркнуто женскими и специально материнскими формами, фаллосы и фигурки бычков, очень часто попадающиеся рядом с человеческими фигурками, синкретически воплощали восприятие земного плодородия. Наиболее сложной формой его выражения кажутся нам нижнемесопотамские мужские и женские статуэтки начала IV тысячелетия до н.э. со зверообразной мордой и налепами-вкладышами для вещественных образцов растительности (зерен, косточек) на плечах и в глазах. Эти фигурки еще нельзя назвать божествами плодородия — скорее это ступень, предшествующая созданию образа божества-покровителя общины, существование которого мы можем предполагать в несколько более позднее время, исследуя развитие архитектурных сооружений, где эволюция идет по линии: алтарь под открытым небом — храм.
В IV тысячелетии до н.э. на смену расписной керамике приходит нерасписная, иногда покрытая стекловидным поливом, выполненная на быстро вращающемся гончарном круге.
Культуру Протописьменного периода уже можно уверенно назвать в своей основе шумерской или по крайней мере протошумерской. Памятники ее распространены по всей Нижней Месопотамии, захватывают Верхнюю Месопотамию и тянутся далеко вверх по Евфрату, а также по р. Тигр. К наивысшим достижениям этого периода следует отнести: расцвет храмостроительства, расцвет искусства глиптики (резьбы на печатях), новые формы пластики, новые принципы изобразительности и изобретение письменности.
Все искусство того времени, как и мировоззрение, было окрашено культом. Заметим, однако, что, говоря об общинных культах древней Месопотамии, трудно делать заключения о шумерской религии как о системе. Правда, всюду почитались общие космические божества: «Небо» Ан (аккад. Ану), «Владыка земли», божество Мирового океана, на котором плавает Земля, Энки (аккад. Эйя); «Владыка-Дуновение», божество наземных сил, Энлиль (аккад. Эллиль), он же бог шумерского племенного союза с центром в Ниппуре; многочисленные «богини-матери», боги Солнца и Луны. Но большее значение имели местные боги-покровители каждой общины, обычно каждый со своими супругой и сыном, с множеством приближенных. Бесчисленны были мелкие добрые и злые божества, связанные с зерном и скотом, с домашним очагом и хлебным амбаром, с болезнями и напастями. Они по большей части были различными в каждой из общин, о них рассказывали разные, противоречившие друг другу мифы.
Храмы строились не всем богам, а лишь главнейшим, преимущественно же богу или богине—покровителям данной общины. Наружные стены храма и платформы были украшены равномерно отстоящими друг от друга выступами (этот прием повторяется и при каждой последовательной перестройке). Сам же храм состоял из трех частей: центральной в виде длинного двора, в глубине которого помещалось изображение божества, и симметричных боковых приделов по обеим сторонам двора. На одном конце двора располагался алтарь, на другом конце — стол для жертвоприношений. Примерно такую же планировку имели храмы этого времени и в Верхней Месопотамии.
Так на севере и на юге Месопотамии формируется определенный тип Культового строения, где закрепляются и становятся традиционными некоторые строительные принципы, общие И почти для всей позднейшей месопотамской архитектуры. Главные из их таковы: 1) постройка святилища па одном месте (все более поздние перестройки включают в себя предшествующие, и здание, таким образом, никогда не переносится); 2) высокая искусственная платформа, на которой стоит центральный храм и к которой с двух сторон ведут лестницы (впоследствии, может быть, именно в результате обычая строить храм па одном месте вместо одной платформы мы уже встречаем три, пять и, наконец, семь платформ, одну над другой с храмом на самом верху — так называемый зиккурат). Стремление строить высокие храмы подчеркивало древность и исконность происхождения общины, а также связь святилища с небесным обиталищем бога; 3) трехчастный храм с центральным помещением, представляющим собой открытый сверху внутренний дворик, вокруг которого группируются боковые пристройки (на севере Нижней Месопотамии такой двор мог быть крытым); 4) членение наружных стен храма, а также платформы (или платформ) чередующимися выступами и нишами.
Из древнейшего Урука нам известно особое сооружение, так называемое «Красное здание» с эстрадой и столбами, украшенными мозаичным орнаментом,— предположительно двор для народной сходки и совета.
С началом городской культуры (даже самой примитивной) открывается новый этап и в развитии изобразительного искусства Нижней Месопотамии. Культура нового периода становится богаче и разнообразнее. Вместо печатей-штампов появляется новая форма печатей — цилиндрическая. Печати-амулеты в форме Животных или головок животных, которые так распространены в Протописьменньтй период, можно считать формой, соединяющей глиптику, рельеф и круглую скульптуру. Функционально все эти предметы — печати.
Стремление как можно точнее передать изображаемую натуру, особенно когда дело касается представителей животного мира, характерно для искусства Нижней Месопотамии этого периода. Маленькие фигурки домашних животных — бычков, баранов, коз — выполненные в мягком камне, разнообразные сцены из жизни домашних и диких животных на рельефах, культовых сосудах, печатях поражают прежде всего точным воспроизведением строения тела, а также позы, движения, переданных живо и выразительно и удивительно лаконично. Однако настоящей круглой скульптуры все же почти нет.
Другой характерной чертой раннешумерского искусства является его повествовательность. Каждый фриз на цилиндрической печати, каждое рельефное изображение — рассказ, который можно прочесть по порядку.
В шумерском искусстве Протописьменного периода мы ужо наблюдаем, как человек начал отделять себя от природы. Искусство Нижней Месопотамии этого периода предстает перед нами как качественно новый этап в отношении человека к окружающему его миру. Не случайно памятники культуры Протописьменного периода оставляют впечатление пробуждения человеческой энергии, осознания человеком своих новых возможностей, попытки выразить себя в окружающем мире, который он осваивает все больше и больше.
Памятники Раннединастического периода представлены значительным числом археологических находок, которые позволяют смелее говорить о некоторых общих тенденциях в искусстве.
В архитектуре окончательно складывается тип храма на высокой платформе, который иногда (а весь храмовый участок даже обычно) был обнесен высокой стеной. Храм к этому времени принимает более лаконичные формы — подсобные помещения четко отделены от центральных культовых, число их уменьшается. Исчезают колонны и полуколонны, а с ними и мозаичная облицовка. Основным приемом художественного оформления памятников храмовой архитектуры остается членение наружных стен выступами. Не исключено, что в этот период утверждается многоступенчатость зиккурата главного городского божества, который постепенно вытесняет храм на платформе. Одновременно существовали и храмы второстепенных божеств, которые имели меньшие размеры, строились без платформы, но обычно тоже в пределах храмового участка.
Своеобразный памятник архитектуры обнаружен в Кише — светское здание, представляющее собой первый образец соединения дворца и крепости в шумерском строительстве.
Памятники скульптуры в большинстве своем представляют собой небольшие (25—40 см) фигурки из местного алебастра и более мягких пород камня (известняка, песчаника и т.д.). Помещались они обычно в культовых нишах храмов. Для северных городов Нижней Месопотамии характерны преувеличенно вытянутые, для южных, напротив, преувеличенно укороченные пропорции статуэток. Всем им свойственно сильное искажение пропорций человеческого тела и черт лица, с резким подчеркиванием одной-двух черт, особенно часто — носа, глаз и ушей. Такие фигуры ставились в храмах для того, чтобы они представительствовали там, молились за того, кто их поставил. Для них не требовалось конкретного сходства с оригиналом, как скажем, в Египте, где раннее блистательное развитие портретной скульптуры было обусловлено требованиями магии: иначе душа-двойник могла бы перепутать хозяина; здесь же было вполне достаточно короткой надписи на фигурке. Магические цели, видимо, нашли отражение в подчеркнутых чертах лица: большие уши (для шумеров — вместилища мудрости), широко раскрытые глаза, в которых просительное выражение сочетается с удивлением магического прозрения, руки, сложенные в молитвенном жесте. Все это часто превращает нескладные и угловатые фигурки в живые и выразительные. Передача внутреннего состояния оказывается гораздо важнее передачи внешней телесной формы; последняя разрабатывается лишь в той мере, в какой она отвечает внутренней задаче скульптуры — создать образ, наделенный сверхъестественными свойствами («всевидящий», «всеслышащий»). Поэтому в официальном искусстве Раннединастического периода мы уже не встречаем той своеобразной, порой свободной трактовки, которая отмечала лучшие произведения искусства времени Протописьменного периода. Скульптурные фигурки Раннединастического периода, даже если они изображали божеств плодородия, полностью лишены чувственности; их идеал — стремление к сверхчеловеческому и даже нечеловеческому.
В постоянно воевавших между собой номах-государствах были разные пантеоны, различные ритуалы, не было единообразия в мифологии (если не считать сохранения общей главной функции всех божеств III тысячелетия до н.э.; это прежде всего общинные боги плодородия). Соответственно при единстве общего характера скульптуры изображения очень различны в деталях. В глиптике начинают преобладать цилиндрические печати с изображением героев и вздыбленных животных.
Ювелирные изделия Раннединастического периода, известные главным образом по материалам раскопок урских гробниц, по праву могут быть отнесены к шедеврам ювелирного творчества.
Искусство аккадского времени, пожалуй, более всего характеризуется центральной идеей обожествляемого царя, который появляется сначала в исторической действительности, а затем в идеологии и в искусстве. Если в истории и в легендах он предстает человеком нецарского рода, который сумел достичь власти, собрал огромную армию и впервые за все время существования государств-номов в Нижней Месопотамии подчинил себе весь Шумер и Аккад, то в искусстве это мужественный человек с подчеркнуто энергичными чертами сухощавого лица: правильные, четко очерченные губы, небольшой нос с горбинкой — портрет идеализированный, возможно, обобщенный, но достаточно точно передающий этнический тип; этот портрет вполне соответствует сложившемуся из исторических и легендарных данных представлению о герое-победителе Сар гоне Аккадском (такова, например, медная портретная голова из Ниневии — предполагаемое изображение Саргона). В других случаях обожествленный царь изображен совершающим победоносный поход во главе своего войска. Он карабкается по кручам впереди воинов, фигура его дана крупнее, чем фигуры остальных, над его головой сияют символы-знаки его божественности — Солнце и Луна (стела Нарам-Суэна в честь его победы над горцами). Он выступает также в виде могучего героя в локонах и с кудрявой бородой. Герой сражается со львом, его мускулы напряжены, одной рукой он сдерживает вздыбившегося льва, чьи когти в бессильной ярости царапают воздух, а другой вонзает кинжал хищнику в загривок (излюбленный мотив аккадской глиптики). В какой-то мере изменения в искусстве аккадского периода связаны с традициями северных центров страны. Иногда говорят о «реализме» в искусстве аккадского периода. Конечно, о реализме в том смысле, как мы сейчас понимаем этот термин, не может быть и речи: фиксируются не действительно видимые (хотя бы и типичные), а существенные для концепции данного предмета черты. Все же впечатление жизнеподобия изображаемого очень остро.
События времени Аккадской династии расшатали сложившиеся жреческие шумерские традиции; соответственно процессы, происходящие в искусстве, впервые отразили интерес к отдельной личности. Влияние аккадского искусства сказывалось в течение столетий. Его можно обнаружить и в памятниках последнего периода шумерской истории — III династии Ура и династии Иссина. Но в целом памятники этого позднейшего времени оставляют впечатление однообразия и стереотипности. Это соответствует действительности: например, над печатями трудились мастера-гуруши огромных царских ремесленных мастерских III династии Ура, набившие себе руку на четком воспроизведении одной и той же предписанной темы — поклонения божеству.
Всего в настоящее время нам известно около ста пятидесяти памятников шумерской литературы (многие из них сохранились в виде фрагментов). В их числе—стихотворные записи мифов, эпические сказания, свадебно-любовные песни, связанные со священным браком обожествленного царя со жрицей, погребальные плачи, плачи о социальных бедствиях, гимны в честь царей (начиная с III династии Ура), литературные имитации царских надписей; очень широко представлена дидактика — поучения, назидания, споры-диалоги, сборники басен, анекдоты, поговорки и пословицы.
Особняком стоят надписи (на камнях, стелах, глиняных конусах и т.п.); древнейшие содержат лишь имя бога, название сооружения, возведенного в его честь, и имя правителя. Позже в состав надписи, особенно в Лагаше, вводятся описания битвы («Стела Коршунов» Эанатума), история войн с соседями (надпись Энметены), изложение социальных мероприятий (конусы Уруинимгины); вершиной жанра являются метровые глиняные цилиндры Гудеа, где в поэтической форме описывается возведение храма богу Нингирсу по желанию богов.
Из всех жанров шумерской литературы наиболее полно представлены гимны. Самые ранние записи их восходят к середине Раннединастического периода. Безусловно, гимн — один из наиболее древних способов коллективного обращения к божеству. Запись такого произведения должна была производиться с особой педантичностью и пунктуальностью, ни одного слова нельзя было изменить произвольно, поскольку ни один образ гимна не был случайным, за каждым стояло мифологическое содержание. Гимны рассчитаны на чтение вслух — отдельным жрецом или хором(Конечно, текст не читали вслух с глиняной таблички, а предварительно заучивали «из уст» какого-либо писца. Жрецы III—II тысячелетий до н.э., как правило, были неграмотны.), и эмоции, которые возникали при исполнении такого произведения,— это коллективные эмоции. Огромное значение ритмической речи, воспринимающейся эмоционально-магически, выступает в таких произведениях на первый план. Обычно в гимне восхваляется божество и перечисляются деяния, имена и эпитеты бога. Большинство гимнов, которые дошли до нас, сохранились в школьном каноне г. Ниппура(Этот канон, или «поток традиции», содержит произведения, записанные, а чаще всего и составленные в г. Ниппуре, входившие в круг чтения обучавшихся и зрелых писцов. Ниппурская библиотека была обнаружена в школе, так называемой э-дубе («дом табличек»). Хотя школа эта была светской (она готовила писцов для гражданской администрации), однако естественно (особенно для такого культового центра, как Ниппур), что жрецы оказывали на неё огромное влияние.) и чаще всего посвящены Энлилю, богу-покровителю этого города, и другим божествам его круга. Но есть также гимны царям и храмам. Однако гимны можно было посвящать лишь обожествленным царям, а обожествлялись в Шумере не все цари.
Наравне с гимнами, богослужебными текстами являются плачи, очень распространенные в шумерской литературе (особенно плачи о народных бедствиях). Но самый древний памятник подобного рода, известный нам, не богослужебный. Это «плач» о разрушении Лагаша царем Уммы Лугальзагеси. В нем перечисляются разрушения, произведенные в Лагаше, и проклинается их виновник. Остальные же дошедшие до нас плачи — плач о гибели Шумера и Ура, плач о гибели Ура, плач о гибели Урука и Эреду—ритуального характера: они исполнялись, видимо, при обряде восстановления разрушенных городов и храмов.
С культом связана замечательная серия поэм (или песнопений), начиная с «Хождения Инаны в преисподнюю» и кончая «смертью Думузи», отражающая миф об умирающих и воскресающих божествах и связанная с соответствующими обрядами. Богиня плотской любви и животного плодородия Иннин (Инана) полюбила бога - (или героя-) пастуха Думузи и взяла его в мужья. Однако затем она низошла в преисподнюю, по-видимому чтобы оспорить власть царицы преисподней. Умерщвленная, но хитростью богов возвращенная к жизни, Инана может вернуться на землю (где тем временем все живое перестало размножаться), лишь отдав преисподней за себя живей выкуп. Инана почитается в разных городах Шумера и в каждом имеет супруга или сына; все эти божества преклоняются перед ней и молят о пощаде; лишь один Думузи гордо отказывается. Думузи предан злым гонцам преисподней; тщетно сестра его Гештинана («Лоза небес») трижды превращает его в животное и прячет у себя; Думузи убит и уведен в подземный мир. Однако Гештинана, жертвуя собой, добивается, чтобы Думузи на полгода отпускали к живым, на это время она сама взамен него уходит в мир мертвых. Пока бог-пастух царит на земле, богиня-растение умирает. Структура мифа оказывается много сложнее, чем упрощенный мифологический сюжет умирания и воскрешения божества плодородия, как он обычно излагается в популярной литературе.
К ниппурскому канону принадлежат также девять сказаний о подвигах героев, отнесенных «Царским списком» к полулегендарной I династии Урука, — Энмеркара, Лугальбанды и Гильгамеша,— об их дальних походах и сказочных приключениях. Ниппурский канон, видимо, начал создаваться в период III династии Ура, а цари этой династии были тесно связаны с Уруком: ее основатель возводил свой род к Гильгамешу. Включение в канон урукских легенд произошло скорее всего потому, что Ниппур был культовым центром, который всегда был связан с господствующим в данное время городом. При III династии Ура и I династии Иссина единообразный ниппурский канон был введен в э-дубах (школах) других городов державы.
Все дошедшие до нас героические сказания находятся на стадии образования циклов, что обычно характерно для эпоса (группирование героев по месту их рождения — одна из ступеней этой циклизации). Но памятники эти настолько разнородны, что их с трудом можно объединить общим понятием «эпос». Это разновременные композиции, одни из которых более совершенны и законченны (как замечательная поэма о герое Лугальбанде и чудовищном орле), другие—менее. Однако составить даже примерное представление о времени их создания невозможно — различные мотивы могли включаться в них на разных этапах их развития, сказания могли видоизменяться на протяжении веков. Ясно одно: перед нами ранний жанр, из которого эпос разовьется впоследствии. Поэтому герой такого произведения — ещё не эпический герой-богатырь, монументальная и часто трагическая личность; это скорее удачливый молодец из волшебной сказки, родственник богов (но не бог), могучий царь с чертами бога; он имеет сказочных помощников — орла, дикого человека Энкиду.
Известны также эпические произведения, где героем является божество. Одно из них—сказание о борьбе богини Иннин (Инаны) с олицетворением подземного мира, названным в тексте «гора Эбех», другое — рассказ о войне бога Нинурты со злым демоном Асаком, также обитателем подземного царства. Нинурта одновременно выступает и как герой-первопредок: он сооружает плотину-насыпь из груды камней, чтобы отгородить Шумер от первозданного океана, который разлился в результате смерти Асака, а воды, затопившие поля, отводит в Тигр. Есть и другая пространная поэма с восхвалениями Нинурты.
Если не прямо к культовой, то, во всяком случае, к жреческой литературе следует отнести поэмы, откликающиеся на события истории. Такова серия поэм, связанных с династией Аккаде и особенно с именем Нарам-Суэна — сначала с его подвигами, а затем с его гордыней, осужденной богом Энлилем. Сюда же примыкает и гимническое произведение, условно называемое «Проклятие городу Аккаде».
Более распространены в шумерской литературе произведения, посвященные описаниям созидательных деяний божеств, так называемые этиологические (т.е. объясняющие) мифы; одновременно они дают представление и о создании мира, как оно виделось шумерам. Возможно, что специально космогоническихсказаний в Шумере и не было (или они не записывались). Трудно сказать, почему это так: вряд ли возможно, чтобы представление о борьбе титанических сил природы (богов и титанов, старших и младших богов и т.д.) не отразилось в шумерском мировоззрении, тем более что тема умирания и воскрешения природы (с уходом божества в подземное царство) в шумерской мифолографии разработана подробно — в рассказах не только об Иннин-Инане и Думузи, но и о других богах, например об Энлиле.
Устройство жизни на земле, установление на ней порядка и благоденствия — едва ли не любимая тема шумерской литературы; она наполнена рассказами о сотворении божеств, которые должны следить за земным порядком; заботиться о распределении божественных обязанностей, об установлении божественной иерархии, о заселении земли живыми существами и даже о создании отдельных сельскохозяйственных орудий. Главными действующими богами-творцами обычно выступают Энки и Энлиль.
Многие этиологические мифы составлены в форме прений — спор ведут либо представители той или иной области хозяйства, либо сами хозяйственные предметы, которые пытаются доказать друг другу свое превосходство; например лето и зима, медь и серебро, мотыга и плуг, скотовод и землепашец. В распространении этого жанра, типичного для многих литератур древнего Востока, большую роль сыграла шумерская э-дуба. О том, что представляла собою эта школа на ранних этапах, известно очень мало, однако в каком-то виде она существовала уже с самого начала письменности (о чем свидетельствует наличие учебных пособий). Видимо, как особое учреждение э-дуба складывается не позже середины III тысячелетия до н.э. Первоначально цели обучения были чисто практическими — школа готовила писцов, землемеров и т.д. По мере развития школы обучение становилось все более универсальным, и в конце III — начале II тысячелетия до н.э. э-дуба становится чем-то вроде «академического центра» того времени — в ней преподают все отрасли знаний, тогда существовавшие: математику, грамматику, пение, музыку, право, изучают перечни правовых, медицинских, ботанических, географических и фармакологических терминов, списки литературных сочинений и т.д.; существует учебник приемов земледелия — в ритмизованной форме.
Большинство рассмотренных выше произведений сохранилось именно в виде школьных или учительских записей, через школьный канон. Но есть и специальные группы памятников, которые принято называть «текстами э-дубы»: это произведения, рассказывающие об устройстве школы и школьной жизни, дидактические сочинения (поучения, нравоучения, наставления), специально адресованные школярам, часто тоже составленные в форме диалогов-споров, и, наконец, памятники народной мудрости: афоризмы, пословицы, анекдоты, басни и поговорки. Через э-дубу до нас дошел и единственный пока образец ритмизованной сказки на шумерском языке.
Даже по этому неполному обзору можно судить о том, насколько богаты и разнообразны памятники шумерской литературы. Этот разнородный и разновременный материал, большая часть которого была записана только в самом начале III (если не в начале II) тысячелетия до н.э., во многом сохранил приемы, свойственные устному словесному творчеству. Основной стилистический прием большинства мифологических и праэпических рассказов — многократные повторения, например повторение в одних и тех же выражениях одних и тех же речей (но поочередно между разными собеседниками). Это не только художественный прием троекратности, столь характерный для эпоса и сказки (в шумерских памятниках он иногда достигает девятикратности), по еще и мнемонический прием, способствующий лучшему запоминанию произведения,— наследие устной передачи мифа, эпоса, специфическая черта ритмической, магической речи, по форме напоминающей шаманское камлание. Рассказ на табличке часто выглядит просто конспектом, где записи отдельных строк служили как бы памятными вехами для сказителя. Однако зачем тогда было педантично, до девяти раз, выписывать одни и те же фразы? Это тем более странно, что запись производилась на тяжелой глине и, казалось бы, сам материал должен был подсказать необходимость лаконичности и экономности фразы, более сжатой композиции (это происходит только к середине II тысячелетия до н.э., уже в аккадской литературе). Не стремясь оторваться от живого слова, шумерская литература фиксировала его на глине, сохраняя все стилистические приемы и особенности устной поэтической речи. Связь с устной поэзией ощущается очень живо.
Важно, однако, заметить, что шумерские писцы-«литераторы» не ставили себе задачей фиксировать все устное творчество или все его жанры. Отбор определялся интересами школы и отчасти культа. Но наряду с этой письменной протолитературой продолжалась жизнь устных произведений, оставшихся незафиксированными,— быть может, гораздо более богатая.
Неправильно было бы представлять эту делающую свои первые шаги шумерскую письменную литературу как малохудожественную или почти лишенную художественного, эмоционального воздействия. Сам метафорический образ мышления способствовал образности языка и развитию такого характернейшего для древневосточной поэзии приема, как параллелизм. Шумерские стихи — ритмическая речь, но в строгий размер они не укладываются, так как не удается обнаружить ни счета ударений, ни счета долгот, ни счета слогов. Поэтому важнейшим средством подчеркнуть ритм являются здесь повторы, ритмические перечисления, эпитеты богов, повторение начальных слов в нескольких строках подряд и т.д. Характерны аллитеративные созвучия, спонтанная рифма, иногда связывающая два полустишия, Ритмизацию создает и одинаковость структуры глагольных форм, неизменно стоящих в конце стиха-предложения.
При знакомстве с древними шумерскими памятниками, особенно мифологическими, бросается в глаза отсутствие поэтизации образов. Шумерские боги — не просто земные существа, мир их чувств — не просто мир чувств и поступков человеческих; постоянно подчеркиваются низменность и грубость натуры богов, непривлекательность их облика. Первобытному мышлению, подавленному неограниченной властью стихий и ощущением собственной беспомощности, по-видимому, были близки образы богов, творящих живое существо из грязи из-под ногтей, в пьяном состоянии, способных из одного каприза погубить созданное ими человечество, устроив Потоп. А шумерский подземный мир? По сохранившимся описаниям он представляется на редкость хаотичным и безнадежным: там нет ни судьи мертвых, ни весов, на которых взвешиваются поступки людей, нет почти никаких иллюзий «посмертной справедливости». Однако загробная судьба не для всех людей равна: разницу создает и род смерти, и в особенности наличие или отсутствие погребальных жертв.
Идейное наследие первобытности вначале мало что могло противопоставить стихийному чувству ужаса и безнадежности перед лицом враждебного мира. Постепенно, однако, по мере того как в государствах Нижней Месопотамии укрепляется и становится господствующей идеология классового общества, меняется и содержание литературы, которая начинает развиваться в новых формах и жанрах. Процесс отрыва письменной литературы от устной убыстряется и делается очевидным. Возникновение на поздних ступенях развития шумерского общества дидактических жанров литературы, циклизация мифологических сюжетов и т.п. знаменуют все большую самостоятельность, приобретаемую письменным словом, иную его идейно-эмоциональную направленность. Однако этот новый этап развития переднеазиатской литературы, по существу, продолжали уже не шумеры, а их культурные наследники — вавилоняне, или аккадцы.
Монархически-государственный, а не общинный характер официальной вавилонской религии и подавление общественной жизни населения, если не считать жителей привилегированных городов, привели к созданию совершенно иных идеологических форм, чем те, которые господствовали в номовых государствах Шумера(Существенно отличалась вавилонская религиозная идеология и от той, которая создавалась в мелких государствах и у племен Сирии, Финикии и Палестины. Например, в Вавилонии не смогли развиться в качестве общественно значимых шаманистичсские черты первобытной религиозно-магической практики: здесь слабо развиты оракулы, здесь нет народных ораторов-пророков с их ритмическими проповедями. Исключение, по-видимому, составлял лишь г. Мари на среднем Евфрате, где был высокий процент занадносемитского населения.).
С ослаблением солидарности территориальных общин все большую роль начинают играть «личные» (они же, вероятно, и семейно-общинные) боги. Таким богом могло быть любое из общевавилонских божеств, причем они не были связаны с каким-либо определенным географическим округом: бурные военные события и перемещение магистральных каналов основательно перемешали вавилонское население, и в касситское время (XVI—XII вв. до н.э.) уже часто оказывается трудно определить место рождения или жительства человека по тому, кому из богов посвящено его имя. Гораздо большее значение в религии начинает придаваться, так сказать, личным взаимоотношениям отдельного человека (или главы отдельной семьи) с его собственным богом или богиней. Это, в частности, проявляется в возникновении новых жанров — молитв и псалмов, а также заклинаний и других магических текстов, рассчитанных на индивидуальное обращение человека к богу, а не па участие его в общем богослужении. В таких псалмах верующий обычно кается в нечаянном нарушении каких-то неизвестных ему правил, установленных богами, что навлекло на пего несчастье. Носителями бед представлялись злые сверхъестественные силы, и заклинания имели целью унять эти силы с помощью бога. На этой почве вырабатывается сложная система демонологических представлений. Заметим, что всякая молитва обязательно сопровождалась ритуалом и, если она творилась в храме, требовала содействия священнослужителя-профессионала. Но у себя дома каждый глава семьи был жрецом семейных богов и духов предков и совершал обряды и молитвы перед маленьким настенным терракотовым изображением божества. Повышение роли патриархальной семейной общины в ущерб общине территориальной, вероятно, сказалось, между прочим, на резком падении престижа древних богинь, низведенных теперь (за исключением Иштар да еще богини врачевания Гулы) почти исключительно до роли безличных супруг своих божественных мужей.
Общая структура пантеона, созданного еще при III династии Ура, осталась, однако, без перемен; то же касается и сложившихся представлений о генеалогических связях между богами. Хотя царем богов (избранным их советом из числа всех) и считались либо Эллиль, либо Мардук (иногда они сливались в представлении верующих в единый образ «Владыки»—Бела), однако во главе всего мира стояла по-прежнему триада — Ану, Эллиль и Эйя, окруженные советом из семи или двенадцати «великих богов», определяющих «доли» всего на свете; все боги вообще мыслились разделенными на две родовые группы, частично, не полностью совпадавшие с делением на божеств земли и подземного мира и на божеств небесных. В преисподней правил Нергал, подчинивший себе силою свою супругу, древнюю богиню Эрешкигаль, на небе — Ану, между небом и землей — Эллиль, в мировом океане — Эйя.
Наибольшим техническим прогрессом, несомненно, был окончательный переход во II тысячелетии до н.э. к бронзе. Добавка олова к меди значительно снижала температуру плавления металла и в то же время очень улучшала его литейные качества и прочность и сильно увеличивала износостойкость. Бронзовые бритвы смогли вытеснить обсидиановые и кремневые, бронзовые лемехи плугов служили гораздо дольше медных и поэтому были экономичнее в любом хозяйстве; в военном деле бронза позволила от топориков и кинжалов перейти к мечам, а в оборонительном оружии наряду со шлемами и щитами ввести броню для бойцов и коней; теперь уже воин настолько превосходил в боевой мощи своего пленника-мужчину, что того не было необходимости убивать на месте, а можно было угнать к себе на родину и использовать как раба или иначе — смотря как позволяли хозяйственные условия. Лишь древняя, примитивно изготовлявшаяся сталь (в I тысячелетии до н.э.) смогла превзойти бронзу и по своей дешевизне, и отчасти также технологически.
По-видимому, ко II тысячелетию до н.э. надо отнести усовершенствование ткацкого стана, хотя прямых данных об этом у нас нет; во всяком случае, широкая торговля красителями свидетельствует о каких-то изменениях в текстильном деле. В строительстве в средневавилонский период появляется стеклянная полива кирпича. Скотоводство было дополнено массовым коневодством — правда, обслуживавшим исключительно войско. В последней четверти II тысячелетия до н.э. у скотоводов Сирийской степи появляется одомашненный верблюд-дромадер, хотя ещё не в большом числе, но это уже позволило части племен перейти к подлинно кочевому быту(Отдельные прирученные экземпляры дромадера упоминаются в текстах с начала II тысячелетия до н.э. или ранее.). Приручение верблюда, сделавшее скотоводов гораздо более подвижными, вероятно, помогало им осуществлять массовые вторжения как в Верхнюю, так и в Нижнюю Месопотамию, причем в последнем случае — напрямик из пустыни, а не обходным путем, которым некогда двигались амореи. У землевладельцев Нижней Месопотамии в середине касситского времени прокладка каналов по новым, незаселенным землям привела, видимо, к повышению урожайности, особенно пшеницы и эммера.
Старовавилонский период был временем расцвета вавилонской науки и в областях, менее тесно связанных с практической техникой.
Светская э-дуба была средоточием науки до времен Самсуилуны Вавилонского(Позже учились у частных учителей, чаще всего — заклинателей.). Она готовила главным образом писцов для царских и храмовых канцелярий, для суда и пр; в какой-то степени э-дуба обслуживала и надобности культа, хотя богослужение осуществлялось тогда еще преимущественно не по записанным и заученным с письма текстам, а по устной традиции. Э-дуба, откопанная в Уре, находилась при частном доме, но были, по-видимому, и казенные, в том числе храмовые, школы. Учились не только мальчики, но иногда и девочки: так, обитель жриц в Сиппаре имела порой писцов-женщин (которые, возможно, сами жрицами не были). Несмотря на сложность клинописи, грамотность была довольно широко распространена: писать умели самые разные лица — от ведшего учет старшего пастуха и иногда даже до царя, которому грамота была менее необходима.
«Писец» было почетным званием образованного человека. Однако высокопоставленные лица, как правило, писали не сами, а диктовали писцу, отсюда формула обращения в письме: «Такому-то скажи — вот что сказал такой-то» — автор письма как бы обращается не к самому адресату, а к его писцу или гонцу, несущему письмо. Едва ли не большинство писцов знали клинопись только в пределах своих профессиональных нужд, например умели написать хозяйственную ведомость или юридический документ по установленной обычаем форме, но не умели прочесть религиозно-литературное произведение, и наоборот; часто писцы путались при передаче редких имен собственных, не включенных в справочники, хотя то, что в них было, вызубривали хорошо, и орфографические ошибки или произвольные написания слов редки.
Но к оканчивающим полный курс э-дубы — к так называемым шумерским писцам(Писец, впавший всего лишь сотню-другую знаков (преимущественно слоговых), обозначался как «хурритский писец». К этнической или языковой принадлежности писцов эти обозначения касательства не имели.) — предъявлялись высокие требования. Они должны были уметь устно и письменно переводить с шумерского на аккадский и наоборот, знать шумерские грамматические термины, спряжение глагола, шумерское произношение, шумерские эквиваленты каждого аккадского слова, различные виды каллиграфии и тайнописи, технический язык жрецов и членов других профессиональных групп, все категории культовых песен, должны были уметь руководить хором и пользоваться музыкальными инструментами, составить, завернуть в глиняный конверт и опечатать документ, знать математику, включая землемерную практику, уметь подсчитать и распределить рационы, вычислить объем землекопных и строительных работ и т.д.
Источником развития науки была главным образом хозяйственная практика больших, т.е. царских и храмовых, хозяйств; на ее основе к концу III тысячелетия до н.э. создалась клинописная математика. Её практические основы были заложены в шумерский период, но расцвета она достигла в послешумерской э-дубе, где математика преподавалась в основном на аккадском языке. Развиваясь теперь прежде всего в школе (готовившей как учителей, так и писцов-практиков) и для школьных нужд, математика получила в э-дубе самостоятельное развитие; среди многочисленных математических справочников и задач встречаются и такие, которые не могли иметь практического применения; решение некоторых задач являлось в некотором смысле самоцелью, представляя как бы теоретический интерес. Вавилонские математики широко пользовались изобретенной еще шумерами шестидесятеричной позиционной системой счета. Вавилоняне умели решать квадратные уравнения, знали «теорему Пифагора» (более чем за тысячу лет до Пифагора). Число л практически принималось равным 3, хотя было известно и его более точное значение. Помимо планиметрических задач, основанных главным образом на свойствах подобных треугольников, решали и стереометрические задачи, связанные с определением объема различного рода пространственных тел, в том числе и усеченной пирамиды. Широко практиковалось черчение планов полей, местностей, отдельных зданий, но обычно не в масштабе.
Из практических нужд выросли также записи медицинских и химических рецептов (сплавы, с XIII в. до н.э.— стеклянная глазурь и т.п.), равно как и исторические хроники, бывшие во II тысячелетии до н.э. еще либо сводами событий, которые считались «предзнаменованными» какими-либо природными явлениями (главным образом формой печени жертвенного ягненка), либо списками датировочных формул(Поскольку эры, т.е. точки отсчета во времени, ие существовало, постольку датировка велась по знаменательным событиям каждого года; упоминание такого события официально формулировалось для всего государства строго определенным образом. Списки формул образовывали первичную хронику. Подлинную летопись вавилоняие начали вести с 745 г.до н.э.).
Хотя несомненно, что вавилонские филологи, математики, врачи, юристы, архитекторы и т.п. имели определенные теоретические взгляды, но письменно они не фиксировались; до нас дошли только списки, словари, справочники, задачи, рецепты. Все это переписывалось в школах из века в век без всяких изменений и в отрыве от изменяющихся условий жизни, и содержание зазубривалось наизусть. Механическое заучивание задач и их решений (в том числе иногда и ошибочных) господствовало, очевидно, и в обучении математике. Система зазубривания наизусть ограничивала дальнейшие возможности развития вавилонской науки; уже одни шумерские составные идеограммы с их чтением и переводами в современном издании на бумаге занимают несколько больших томов. Зазубренные же знания по своему объему не могли превзойти способности человеческой памяти к удерживанию сведений, логически не связанных между собой.
Попыткой обобщения географических знаний является нововавилонская «карта мира», где земля изображена в виде плоскости, пересеченной реками Евфрат и Тигр, сбегающими с северных гор, и со всех сторон окруженной Мировым океаном, на поверхности которого она, видимо, мыслилась плавающей; по ту сторону океана — острова, посещавшиеся лишь в древности мифическими героями. Предполагалось, что океан был окружен «Плотиной небес», а на пей покоилось несколько (три или семь) небесных сводов; под землей находилась преисподняя. Но географический кругозор вавилонских купцов-практиков был гораздо шире сохранившейся карты: уже в III—II тысячелетиях им была известна Индия, хотя позже путь в нее был временно утерян; к I тысячелетию до н.э. месопотамцы знали Эфиопию (Куш) и Испанию (Тартесс), а также, судя по некоторым косвенным данным, Грецию, Среднюю Азию и снова Индию.
Еще одной побудительной причиной для развития некоторых отраслей познания были — как ни странным это кажется теперь — культово-магические представления и практика. В нуждах культа разрабатывалась, например, музыкальная гармония (учение о ладах, длине струн). Среди множества ритуально-магических текстов, вошедших в вавилонский письменный канон, были и заклинания, составленные для жрецов-знахарей и гадателей. Но и занятия лженауками могли в конечном счете приносить известную пользу. Гадатели записывали, а позже переписывали в огромные своды «предзнаменования», т.е. наблюдения за природными явлениями, за поведением людей и животных, над формой овечьей печени при жертвоприношениях, над замеченными необычными особенностями анатомии людей и животных (рождение уродов) и т.п.; такие наблюдения увязывались по принципу «после этого, значит, возможно, поэтому» с определенными событиями в жизни людей и государства. Ни одно сколько-нибудь значительное действие, предпринимаемое царем (да, вероятно, и частными лицами), не начиналось без предварительного гадания(С верой в подобные «предзнаменования» связан обычай сажать па престол «подменного царя» из сумасшедших или преступников на то время, когда истинному царю предвещается беда, а также, по-видимому, во время одного из коронационных обрядов, когда верховный жрец бил даря по лицу (таков был обычай по крайней мере в поздней Вавилонии)). Из записей таких «предзнаменований» вавилонянами были извлечены первые исторические обзоры важнейших событий прошлого, память о которых пытались также поддерживать с помощью обычая царей оставлять описания своих деяний (они записывались на камне либо, чаще, на глиняных конусах или цилиндрах, помещавшихся под фундаментами дворцов и храмов, с тем чтобы они были в будущем найдены при сносе здания), а из записей астрономических и метеорологических наблюдений, сначала чисто эмпирических, впоследствии, уже в I тысячелетии до н.э., развились не только астральные культы и астрология, но и вычислительная астрономия: теория видимых лунных и планетных движений, предвычисление лунных затмений. Однако уже раньше, еще до середины II тысячелетия до н.э., были выделены созвездия, наблюдались движения планет и т.д. Сравительно высокое развитие именно астрономии было, возможно, связано с особенностями употреблявшегося лунного календаря. Первоначально каждое государство-город имело свой календарь, но после возвышения Вавилона на всю страну был распространен принятый в Вавилоне календарь Ниппура. Год состоял из 12 лунных месяцев, имевших 29 или 30 дней (поскольку период смены фаз луны равен приблизительно 29,5 суток). Из-за того что солнечный год длиннее лунного приблизительно на 11 дней, для устранения этого несоответствия вводился (со старовавилонского периода — по всей стране одновременно) дополнительный месяц, однако твердые правила относительно его вставки были установлены лишь в середине I тысячелетия до н.э.; во II тысячелетии до н.э. високосные месяцы вставлялись по усмотрению царской администрации, и нередко, вероятно, с целью увеличить поступающие поборы. Однако в любом случае необходимо было сообразовываться с реальными временами года, а действительная величина расхождения года лунного с солнечным могла быть установлена лишь путем астрономических наблюдений.
Вместе с клинописью вавилонские науки—и лженауки — были занесены во все страны Передней Азии; но с течением времени, особенно после вымирания клинописной грамоты, многие научные открытия вавилонян (например, в области математики, химии) были утеряны и впоследствии открывались заново; однако греческая и италийская (в первую очередь этрусская) культура кое-что заимствовала и у вавилонян, как из наук, так и из лженаук (например, «науку» о гадании по печени), хотя, по-видимому, не непосредственно, а через Финикию и Малую Азию. Но с поздневавилонской астрономией (IV—II вв. до н.э.) греческие ученые знакомились и непосредственно, и она оказала на них заметное влияние; исторические знания ванилонян были переданы грекам вавилонянином Беросом (ок. 290 г. до н.э.), составившим также по-гречески историю своей страны. Шуморо-вавилонская система мер и весов легла в основу многих метрологических систем древней Передней Азии и оказала косвенное влияние на греческую метрологию, а шестидесятеричная система счета через вавилонских и греческих астрономов дошла и до нашего времени: именно этой системой мы пользуемся и сейчас, когда оперируем градусами, минутами и секундами.
Раздел составлен Дьяконовым И.М.
Основные памятники вавилонской литературы (и искусства) относятся уже ко второй половине II и к I тысячелетию до н.э. Однако проблемы датировки литературных памятников очень далеки от разрешения, и сейчас еще трудно делить аккадоязычную литературу на старовавилонскую, средне- и нововавилонскую. Поэтому мы здесь будем рассматривать ее в целом(Значительная часть известных нам памятников навилонской литературы происходит из ассирийских хранилищ табличек: царя Ашшурбаиапала (VII в. до н.э.), храма бога Ашшура (ХИ—IX вв. до н.э.) и дp. Памятников собственно ассириискои литературы известно оченьь мало.).
Та же э-дуба, которая положила начало шумеро-вавилонской пауке, создала и шумеро-вавилонскую (но в первую очередь именно шумерскую) литературу: большинство произведений аккадской литературы были сложены семьями наследственных писцов в основном уже во второй половине II тысячелетия до н.э. и по большей части относятся к «второму ниппурскому потоку традиции».
Аккадские литературные памятники — это уже литература в собственном смысле слова, новая, самостоятельная отрасль художественного творчества. Конечно, и аккадскую литературу продолжают лимитировать размеры глиняной плитки, но в лучших её произведениях конспективность сменяется лаконичностью, некоторая рыхлость построения шумерских произведений, державшихся главным образом на однообразных повторах, — стройной композицией.
Появление литературы как бы разрезает развитие фольклорного искусства в момент введения письменности (это может произойти на самых разных его этапах), дальше она растет от того уровня фольклора, который впервые застала, не останавливая, однако, дальнейшего развития самого устного творчества, поскольку литература и фольклор располагают каждый собственными художественными приемами и способами воздействия на слушателя. Обычно считается, что и адресат этих двух видов искусства различен. Устный фольклор всенароден и в разных вариантах обслуживает все социальные слои общества; письменная литература обычно рассчитана только на грамотного читателя. Однако такое противопоставление применимо к аккадской и вообще к древневосточной литературе не вполне: грамотный читатель здесь не только адресат, но и посредник между автором и слушателем произведения. Дело в том, что клинописную табличку нельзя было просто читать для получения личного эстетического удовлетворения. Не говоря уже о том, что в течение тысячелетий не умели читать «про себя», читали всегда только вслух, сама клинописная грамота настолько сложна, что чтение «с листа» почти невозможно, за исключением тех случаев, когда знакомый формуляр текста и заранее известное приблизительное содержание его сами сразу подсказывают правильный выбор чтений для клинообразных знаков. Как правило, и для древнего грамотея прочтение клинописного текста содержало некоторый элемент дешифровки и интуитивного угадывания; то и дело приходилось останавливаться и задумываться над чтением. В этих условиях письменный текст оставался до известной степени мнемоническим пособием для последующей передачи его содержания наизусть и вслух. Чтец-грамотей служил передаточной инстанцией между автором произведения и аудиторией, и поэтому аккадское литературное произведение было адресовано не одним только грамотным писцам, но и сколь угодно широкой аудитории, а каноническая запись текста не исключала известной и даже значительной доли импровизации при исполнении произведения. Конечно, импровизация допускалась не всюду: в культовых памятниках, где особенно важна магическая роль слова, текст нельзя было менять, и импровизация оказывалась невозможной, кроме случаев, когда разыгрывалось культовое действие, где жесты и движения важнее слон. Иное дело тексты некультовые — здесь творческая роль сказителя может быть большей, поэтому, например, аккадский эпос о Гильгамеше записан в нескольких изводах(Кролю того, аккадскому эпосу о Гильгамеше предшествовали отдельные былииы об этом герое на шумерском языки.).
Для памятников литературы древнего Востока характерна еще одна важная особенность: сюжет дан заранее, он не сочиняется поэтом, а лишь разрабатывается. Содержание большей частью известно слушателям, и им важно, не что, а как исполняет сказитель, не узнавание события, а вызываемые им общественные эмоции. Как правило, сюжет идет от мифа и культа. Герои произведения обычно обобщены и являют собой определенные мифологические типы; особого интереса к личности, как таковой, нет, внутренние переживания героев не раскрыты. Нет особого интереса и к личности автора; в ряде случаев традиция сохранила имена авторов, но эти имена легендарны: среди них мы встретим богов, животных, мифических героев и лишь иногда имена, звучащие достоверно.
Все эти черты могут быть выявлены и во многих произведениях первобытного творчества. Это не случайно: ведь основная -масса свободного населения древнего мира — прямое продолжение племенной массы первобытного общества и исторически, и по своему мировоззрению. Если из этой массы и выделяется господствующий класс рабовладельцев, то сама масса свободных еще не противопоставляет себя им в социально-психологическом отношении: она не отделена от господствующего класса сословной гранью, и при удаче в его состав может войти каждый (или так ему кажется). Формирующийся класс подневольных людей рабского типа собственной идеологии не создает.
Однако литературное творчество вавилонян — не просто воспроизведение древних мифологических мотивов; все наиболее значительные сочинения уже несут в себе определенное социально обусловленное содержание, отражающее мысль их собственного времени. Для более полной ее передачи мифологические мотивы, из которых, как из кирпичиков, построено произведение, видоизменяются, иногда обрезаются и подгоняются под ту идею, которую хочет передать автор. И прежде всего, подходя к этой задаче с разных и иногда противоположных позиций, авторы аккадских художественных произведений пытаются осмыслить окружающий их мир и условия жизни человека, что-то противопоставить тому чувству ужаса и безнадежности, которое внушало человеку шумерской эпохи его мировоззрение, — ведь для тех людей мир управлялся не просто грозными, но злобными и капризными и в то же время непреодолимо сильными божествами. В этот страшный мир аккадская литература пытается внести позитивные идеалы — веру в благодарную память потомков, в конечную справедливость почему-то временно отвернувшегося от людей божества.
Несколько слов о форме аккадской литературы. В ней ещё нe существовало художественной прозы. Как художественная, т.е. эмоционально воздействующая и передающая эмоциональное отношение автора или сказителя к действительности, воспринималась только ритмическая речь. Поэтическое слово еще не перестало быть магическим, оно могло звучать только в определенной магически значимой обстановке, и, вероятно, слушатели считали его вызывающим определенные благоприятные магические последствия. Но даже произведении ритмизованной прозы в аккадской литературе мало (сюда относятся преимущественно ассирийские царские надписи и анналы I тысячелетия до н.э.). Большинство произведений — стихотворные. В соответствии с характером северосемитских языков, где господствовало силовое ударение, аккадское стихосложение основано на счете логических ударений. Ритм речитативного исполнения зависел, видимо, также от сопровождения ударными и другими музыкальными инструментами. Возможно, что некоторые религиозные тексты, особенно сопровождавшие какое-либо мифологическое или обрядовое действо, исполнялись на два голоса или более.
Таким образом, аккадские литературные прозведения — это действительно литература — с собственными эстетическими средствами воздействия, со своей идейной, а не чисто культово-магической задачей, но все же нечто весьма отличное от того, что Мы сейчас понимаем под этим словом. Однако при всем своем несомненном родстве с фольклором она уже отделилась от него. Многие фольклорные жанры почти не были освоены аккадской литературой (например, басни, сказка), а некоторые жанры аккадской литературы никогда не существовали в фольклоре.
Самым общим образом памятники аккадской художественной литературы могут быть разделены на предназначенные для культового исполнения н на предназначенные для некультового исполнения — будь то на пиру, на совете или еще где-либо.
Среди некультовой литературы по своему идейному влиянию, его силе и длительности первое место занимает героический эпос, а из памятников эпоса первое место занимает сказание о Гильгамеше. Оно известно нам на аккадском языке в трех версиях. Древнейшая из них была записана не позже XIX в до н.э. Наиболее поздняя версия, приписываемая Син-лике-уининни, относится, видимо, к концу II тысячелетия до н.э. Все дошедшие тексты фрагментированы, и лишь поздняя версия допускает почти полную реконструкцию сюжета. Различие между этой версией и старовавилонской не превосходят обычных расхождений ггри передаче одного текста разными сказителями. Однако в тексте поэмы рассказывается, будто подвиги Гильгамеша были записаны им самим на таблице из лазурного камня, хранившейся под стопой его родного города Урука в медном ларце; таким образом, эпосу приписано не устное, а письменное происхождение.
Аккадский эпос о Гильгамеше — создание поэта, который по просто соединил между собой разрозненные шумерские сказки-былины, но тщательно продумал глубокий философский смысл. Не все шумерские песни о Гнльгамеше показались ему пригодными для его цели (например, он но использовал песню о Гильгамеше и Агге) — видимо, они недостаточно раскрывали главную мысль поэмы. Наоборот, рассказ о Потопе, представлявший не только в шумерской, но и в аккадской литературе отдельное сочинение, органически влился в эпопею и, рассказанный от первого лица тем, кто единственный пережил это бедствие, оказался эмоционально действенным художественным моментом, подчеркнувшим, сколь недостижимо и недоступно человеку бессмертие — главная цель странствий Гильгамеша. Точно так же концовка эпопеи выразительно подчеркивает мысль о том, что единственное доступное человеку бессмертие — это память о его славных и нужных делах. Внутреннее развитие образа Гильгамеша и его друга Энкиду строго подчинено законам эпического формирования героев. Уже не благодаря волшебным помощникам, как герои мифологических сказок (к числу которых принадлежат и шумерские песни о Гильгамеше), а благодаря развившимся в нем высоким физическим и моральным качествам герой возвышается над прочими смертными и совершает подвиги. И если герой сказки всегда торжествует, то эпический герой гибнет (Энкиду) или терпит поражение после трагической кульминации действия (сам Гильгамеш). Показательно и развитие образа Энкиду из «раба» и одного из магических помощников Гильгамеша в его друга и «брата»; этот образ имеет свое развитие и внутри самого эпоса: невинный дикарь—хранитель пастухов, познавший любовь женщины и вкус хлеба (но все еще не человек в высшем смысле слова — это ясно показано в эпосе), — и, наконец, верный друг и бесстрашный соратник героя — носителя городской цивилизации.
Другие героические эпосы, как, например, приписываемая Лу-Нанне поэма о полете героя Этаны на небо с помощью орла, сохранились плохо.
Героический по своему типу эпос мог строиться не только на образе героя-смертного, но и на образе героя-божества. Так, героями являются боги во фрагментированном эпосе о борьбе Бела с чудовищем Лаббу, в хорошо сохранившейся (в двух версиях — канонической и более полной доканонической) песне о боге Нергале и богине Эрешкигаль, царствовавших в подземном мире, а также в эпосе об узурпации престола в царстве богов богом чумы Эррой (конец II тысячелетия до н.э.).
Одной из главных этико-философских проблем представлялся вопрос о причине незаслуженных страданий и смерти человека, который, казалось бы, не нарушил никаких божественных установлении. Эта проблема, по существу, присутствует и в поэме о Гильгамеше; ей же специально посвящены две замечательные аккадские поэмы: «Невинный страдалец», написанная почти целиком в форме монолога, и «Вавилонская теодицея» (XI в. до н.э.), написанная в форме диалога между страдальцем и его другом-оптимистом. Первая поэма говорит преимущественно о бедствиях личных, вторая (написанная в форме акростиха(Появление акростиха, вероятно, указывает на то, что текст можно было уже читать и «про себя»,), включающего имя автора—Эсагиль-кина-уббиб) — о бедствиях социальных; обе кончаются оправданием божества, пути которого объявляются неисповедимыми. Эти поэмы являются предшественниками аналогичной, но более глубокой по содержанию «Книги Иова», сохранившейся в библейском каноне. О тщетности всех человеческих деяний говорит выразительный поэтический диалог «Разговор господина и раба», дата которого неизвестна.
Из некультовых канонических произведений, созданных до 1000 г. до н.э. или около этого, следует еще упомянуть пословицы и афоризмы, хотя записанные пословицы малооригинальны и по большей части переведены с шумерского.
Забавны некоторые анекдоты и побасенки, включаемые в собрание поговорок:
«Мышь от мангуста(Мангуст поедает не только мышей, по и змей.) забежала в нору змеи и сказала: Меня прислал заклинатель змей — привет».
«Свинья недостойна быть в храме, она не муж совета, не ступает по мостовой; не говорят: Свинья, в чем мне почет?, а она говорит: Свинство — мое упование».
Из неканонических стихотворных произведений светского характера можно назвать «Сказку о ниппурском бедняке», жестоко обиженном своим градоначальником, и о его мести — о том, как ему удалось с помощью хитроумных переодеваний трижды обмануть и избить градоначальника. Она датируется второй половиной II тысячелетия до н.э. Любопытна также поздняя пародийная «надпись Гильгамеша».
В Вавилонии и Ассирии существовали многочисленные памятники любовной лирики: в большом ассирийском «каталоге» песен, исполнявшихся под музыку, приведены первые строки десятков любовных стихотворений; к сожалению, в подлиннике и полностью мы знаем только одно произведение аккадской любовной лирики, имеющее форму диалога между любовниками. Опн уверяет ее, что охладел к ней, по, пристыженный ее кротостью, в конце концов к ней возвращается. Диалог — или текст для пения на два голоса — датируется царствованием Хаммурапи. К тому же времени относится случайно сохранившаяся воинская песня.
На первом месте среди культовых памятников стоит космогонический эпос г. Вавилона, исполнявшийся в новогоднюю неделю и называемый по первой строке «Когда вверху» («Энума элиш»). Датируется он по-разному—XVII в. до н.э.? XIV в. до н. э.? Язык поэмы очень искусственен и может быть и ещё более поздним. Тогда как в шумерский период не засвидетельствовано самостоятельных произведений космогонического содержания, вавилонская космогоническая эпопея занимает важное место среди памятников аккадской литературы. Она состоит из семи песен и содержит более тысячи строк. Интересно, что шумерские боги-творцы выступают в поэме молодыми богами, а в качестве древних, изначальных сил названы божества, в шумерских мифах неизвестные. Это пе случайно: рассказ о создании поколений богов, из которых каждое превосходит предыдущее, нужен, чтобы оценить величие одного-единственпого божества — Мардука, бога Вавилона, прямого потомка и законного наследника всех древних могучих сил, в том числе и шумерских богов. Именно он в титанической борьбе побеждает силы хаоса и создает миропорядок. Поэма завершается перечислением его магических имен. Далее, все творческие акты, которые в шумерских мифах совершали разные боги, приписаны одному Мардуку. Политическая и идеологическая цель создания поэмы совершенно ясна. К середине I тысячелетия до н.э. возникает идея о том, что все вообще боги — только разные образы или ипостаси одного Мардука.
По-видимому, некоторые эпизоды мифа разыгрывались в лицах. То же верно в отношении другой культовой эпической песни — «Хождения Иштар в преисподнюю», по содержанию близкой шумерскому прототипу. Весь конец поэмы состоит из отдельных, логически не связанных между собой строчек, очевидно дополнявшихся мимическим действом.
Гораздо большее место, чем эпосы, занимают среди богослужебной поэзии гимны к богам; некоторые из них и сейчас воспринимаются эмоционально и представляют и для нас эстетическую ценность. Гимны к царям в средневавилонское время выходят из употребления.
Наряду с религиозными текстами, рассчитанными на общественное богослужение, в литературный канон входили целые серии стихотворных или песенных текстов для индивидуальных культовых церемоний. Это прежде всего индивидуальные молитвы и псалмы. Они исполнялись либо заинтересованным лицом, либо по его заказу определенным типом жреца и всегда сопровождались обрядовыми действиями. Содержание их, часто поэтичное, но в массе стандартное, сводится как бы к краткому изложению песни о «Невинном страдальце», кающемся в своих— ему самому точно неизвестных — прегрешениях перед богом, но псалом заканчивается не проявлением благосклонности божества, а лишь просьбой о том. К песенным текстам для индивидуальных культовых действий относятся также заклинания против разного рода злых сверхъестественных существ. Большинство из них малоинтересны с художественной точки зрения, но есть и исключения; так, в заклинание против зубной боли включена интересная легенда о создании мира и всех живых существ, в том числе и «зубного червя» (нерва?); в заклинание против духа, тревожащего сон ребенка,— колыбельная песня; в заклинание против трудных родов — архаический миф о любви бога Луны Сина в образе быка к юной телице; в ряде заклинаний содержится поэтическое описание ночи.
Особенный интерес представляет серия заклинаний, известных под названием «Шурпу» («Сожжение»). В одной из ее таблиц перечисляются все возможные грехи, которые мог совершить произносящий заклинапие и за которые его могло постигнуть бедствие. Это довольно полный перечень того, что вавилонская этика конца II тысячелетня до н.э. считала аморальным. Помимо обычных грехов (убийство, воровство, прелюбодеяние, непочтение к богу и царю) здесь есть ряд моментов, указывающих па стойкость сомейно-общппных отношений (например, неуважение к старшим родичам перечисляется в числе важных грехов). Этические взгляды вавилонян проникли даже в свод «предзнаменований»: любопытно, например, что развод с женой, вполне допустимый по вавилонским законам, считался печальным предзнаменованном для мужа.
Существовала и светская поэзия. Так, от времени Хаммурапи сохранился интересный диалог-спор двух влюбленных: во II — начале I тысячелетия до н.э. существовала целая серия стихов (или песен), посвященных любовному томлению, до нас дошел только список заглавий: видимо, эти песни пелись гетерами и из-за этого не вошли в «ниппурский канон».
После начала I тысячелетия до н.э. в литературном творчестве па месопотамской клинописи заметен спад. Исключение составляют некоторые произведения ассирийской литературы, прежде всего царские анналы и красочные описания отдельных воинских походов, составленные в форме писем царя к богу Ашшуру. Можно отметить также несколько псалмов от имени царя Ашшурбанапала. поэму о загробном хождении царевича и т.д.
Упадок аккадоязычной литературы был, вероятно, связан с тем, что в пору ассирийской, а затем в нововавилонской империи сам аккадский язык во всей Передней Азии стал все более уступать место арамейскому: аккадский сохранялся преимущественно в привилегированных городах. Однако по-арамейски писали западносемитским алфавитным письмом чернилами па папирусе, пергамене и глиняных черепках-остраках: в иных условиях кроме сухой Нильской долины, такие тексты редко имеют шанс сохраниться до нашего времени, поэтому от арамейской литературы дошло мало. К ассирийскому периоду восходит «Повесть об Ахикаре», действие которой отнесено к VII в. до н.э.; в нее введен сборник поучительных изречении, восходящих к шумеро-аккадской литературной традиции. Эта повесть, древнейшие сохранившиеся фрагменты которой дошли от V в. до н.э., была очень популярна на Востоке и в Европе ещё и в средние века; она была переведена на Руси под названием «Повесть об Акире Премудром». Несколько позднее повесть о борьбе ассирийского царя «Сарбанабала» (Ашшурбанапала — Сарданапала греческой легенды) с его братом «Сармуге» (Шамашшумукином). Она сохранилась по-арамейски, но почему-то записанная не западносемитским языком, а египетской скорописью — демотикой. Повести эти относятся к широко распространенному в I тысячелетии до н.э. ближневосточному псевдоисторическому жанру (ср. еще египетский демотический «Роман о Петубастисе», библейские повести — «Книга Руфи», «Книга Эсфири», «Книга Ионы», апокрифические — «Книга Товита», «Книга Иудифи»).
К жанру псевдоисторических пророчеств относятся библейская «Книга Даниила», сохранившая большие арамейские куски, и отрывки «Повести о Набониде», времени около начала н.э., найденные в пещерах Мертвого моря. Несомненно, арамейская литература была гораздо обширнее, но от эпохи древности из неё пока более ничего не найдено.
В разделе использованы некоторые материалы Дьяконова И.М.
К концу III —началу II тысячелетия до н.э. культура Ближнего Востока вышла из рамок территориальной замкнутости, и развитие культур II тысячелетия проходит под знаком более тесных контактов, связен, взаимовлияний. Искусство Ближнего Востока, представленное многолико и разнообразно, позволяет при уровне наших современных знаний выделить три большие территориально-культурные зоны, которые определяют направление и развитие искусства в эту эпоху: 1) зона вавилоно-эламской культуры, где преобладали традиции, созданные шумерской цивилизацией и которая в значительной мере несет черты городской культуры; 2) хетто-хурритский ареал, чью культуру с определенными оговорками можно назвать «культурой горных пародов». Она соединяет местные традиции, на которых лежит отпечаток родового строя с его замкнутостью и консерватизмом с общей для этого времени тенденцией заимствовать у соседей (нередко возникает соотношение центра и провинции). Здесь именно создается монументальный каменный рельеф для украшения ворот и внешней облицовки зданий; 3) ареал сиро-финикийско-палестинских культур, которые своей «международностью» и эклектичностью, пожалуй, более всего выразили дух эпохи. Здесь мы вынуждены ограничиться кратким обзором особенностей искусства вавилоно-эламского ареала.
Об изобразительном искусстве собственно Вавилонского государства известно очень немного: определенную роль здесь сыграло неоднократное разрушение Вавилона, подъем подпочвенных вод, плохая сохранность меди и бронзы в земле Месопотамии, недостаточность археологических исследований. Даже то немногое, что дошло до нас, происходит не из самой Вавилонии, а из тех мест, куда эти памятники были увезены победителями или попали каким-то иным образом. Так, знаменитая стола царя Хаммурапи с высеченными на ней законами и изображением царя перед божеством была найдена в Сузах (Элам). По ней, а также по группе близких к этому изображению сцен на цилиндрических печатях можно судить, насколько прочно вошел в официальное вавилонское искусство канон III династии Ура. Стела Хаммурапи производит впечатление подражания шумерской стеле царя Ур-Намму, но выполнена она гораздо менее тщательно (правда, из более твердого материала) и не столь композиционно богата, как последняя. Та же небрежность ощущается во многих глиняных статуэтках личных божеств и гениев-хранителей дома, представляющих собою образцы массового производства.
Но есть и другая линия в старовавилонском искусстве, представленная группами печатей, явно продолжающая аккадские традиции в тематике и композиции сцен, а также небольшими терракотовыми рельефами, найденными в вавилонских домах, и особенно на городище около Ура, скрывающем древний поселок керамистов. Среди сотен грубых идольчиков выделяются рельефные сцепки, видимо тоже связанные с культом; однако композиции производят впечатление живых бытовых сцен, зарисовок с натуры: кулачные бои, мальчик-погонщик верхом на буйволе, скоморох с бубном, странствующий музыкант с обезьянкой на плече. Организация пространственной плоскости свободная, позы живы и динамичны, в трактовке фигур со стройными, легкими пропорциями ощущается следование аккадским традициям. Рельефы выполнены в тонкой, еле заметной моделировке, и их неуловимое изящество часто почти полностью пропадает в воспроизведениях.
Монументальная вавилонская скульптура II—I тысячелетий до н.э. также известна нам довольно плохо. Культовые статуи — судя по описаниям, покрытые золотом, слоновой костью, инкрустированные полудрагоценными цветными камнями — до нас не дошли (сохранилось несколько терракотовых и каменных изображений для домашнего культа или уличных часовен, довольно грубых). Лучшее представление об облике культовой скульптуры первой половины II тысячелетия до н.э. может дать статуя богини Иштар, стоявшая во дворце Мари,— монументальное, тяжеловатое изваяние, размером превышающее человеческий рост. В руках богиня держала сосуд, выдолбленный насквозь. Через дно сосуда канал проходил внутрь статуи и сквозь стену. Сама фигура, стоявшая у стены, соединялась таким образом с каналом, шедшим за стеной. Видимо, эта статуя играла важную роль в ритуальных празднествах, связанных с обеспечением плодородия: в нужный момент можно было пустить воду по внутреннему каналу, и она фонтаном била из сосуда. Это одно из ранних органических соединений скульптуры и архитектуры как в декоративном, так и в конструктивном отношении.
Аккадские и вавилонские традиции прослеживаются и в эламской скульптуре II тысячелетия до н.э., примером чему могут служить так называемая «голова эламского царя» из Хамадана (середина II тысячелетия до н.э.) и серебряные и электровые фигурки адорантов примерно того же времени.
В дошедших до нас памятниках архитектуры мы наблюдаем мало изменений по сравнению с шумерским временем. Царский дворец в Мари—целый комплекс многочисленных внутренних дворов и сотен комнат — практически представлял собою разросшийся жилой дом. Парадное и праздничное впечатление создавали ему росписи — входы, приемные залы были покрыты изображениями культового и светского характера в красновато-коричневой и черно-белой гамме с удачным введением кое-где голубого и зеленого цвета. В ряде сцен, возможно, ощутимо влияние египетского искусства. Из других построек этого периода известен пятиярусный зиккурат в Дур-Унташе, одном из центров Элама (ныне Чога-Замбиль), а также касситский храм царя Караиндаша в Уруке. В этом небольшом храме отсутствует внутренний двор — обязательная традиционная принадлежность построек Двуречья,— и скульптура очень удачно введена во внешнее оформление стен, что, возможно, объясняется заимствованием из Элама.
Литература:
Афанасьева В.К. Шумерская и Аккадская культура./История Древнего мира. Ранняя Древность.- М.:Знание, 1983 - с.111-139
|
|
© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории" |