Велико и благотворно воздействие «Истории государства Российского» на духовную культуру России. Оно началось еще в процессе создания труда. По мере завершения глав с ними знакомились друзья и близкие автора, некоторые он зачитывал в торжественных собраниях Российской академии, иные печатались в журналах.
В Москве и в Остафьеве, в Петербурге и в Царском Селе Карамзин был в центре общественного внимания. Он встречался с членами «Беседы любителей русского слова», его тепло принимали в «румянцевском кружке» любителей древностей и особенно в недавно возникшем «Арзамасе». В его письме к жене, прорвавшись через обычную сдержанность историографа, дошел до нас восторг перед «молодыми приятелями князя Петра»: «Здесь из мужчин всех любезнее для меня арзамасцы: вот истинная академия, составленная из молодых людей, умных и с талантом!.. Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть».
В этом дружеском кругу и огласил вначале Карамзин свои главы: «Читал арзамасцам у Екатерины Федоровны (Муравьевой), еще понемногу раза три канцлеру (Румянцеву). Действие удовлетворило моему самолюбию». Как всегда лаконичен и строг к себе, но слушатели не могли сдержать восторга от услышанного.
18 февраля 1816 г. В. А. Жуковский писал И. И. Дмитриеву: «Можно сказать, что у меня в душе есть особенное хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все, что есть во мне доброго и лучшего. Недавно провел я у него самый приятный вечер. Он читал нам описание взятия Казани, какое совершенство! И какая эпоха для русского появления этой истории! Какое сокровище для языка, для поэзии, не говоря уже о той деятельности, которая должна будет родиться в умах. Эту историю можно будет назвать воскресителем прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный, привлекательный образ. Счастливы дарования теперь созревающие! Они начнут свое поприще, вооруженные с ног до головы».
«История» Карамзина — свидетельница «грозы двенадцатого года», ее автор помогал современникам раскрыть, осозйать глубинные, в века уходящие истоки одержанной победы. Глубокую связь исторических полотен Карамзина с эпохой 1812 года отчетливо понимали современники. П. А. Вяземский, умный, ироничный «поэт и камергер», писал: «Карамзин — наш Кутузов двенадцатого года, он спас Россию от нашествия забвения, вызвал ее к жизни, показал нам, что у нас есть Отечество, как многие узнали о том в 12-м году». «Карамзин — наша религия» — это слова Жуковского. Возможно, что это определение восходит к самому Карамзину, назвавшему историю священной книгой народов и создавшему для нас такую книгу. (И как можно было все это забыть, переступить через это?)
Появление первых восьми томов «Истории» (раскуплен в несколько дней весь тираж) стало крупным общественным событием. А. С. Пушкин донес до нас этот небывалый триумф последнего летописца и первого историка Отечества, отметил восторг всеобщий и неудачные попытки критики этого громадного труда по первому впечатлению, без глубокого проникновения в исполинский замысел автора. Но и после выхода IX тома произошло нечто подобное.
Том вызвал небывалый общественный интерес, выхода его ждали с нетерпением. Тираж был буквально расхватан. Современники шутливо замечали, что улицы Петербурга опустели, ибо все углубились в царствование Ивана Грозного. Реакция современников не была однозначной. Цесаревич Константин назвал том «вредной книгой», а автора «лукавым питомцем мартинистов». Цесаревич был любознателен, он прочел все тома и заявил, что «История» пропитана якобинским ядом, лишь прикрытым учеными рассуждениями. В кругах придворной камарильи Карамзина называли негодяем, без которого народ никогда не догадался бы, что и кеж царями есть тираны. "Некоторые цензоры находят, что рано печатать историю ужасов Ивана-царя", — сообщал Н. Тургенев. Но преобладали другие голоса. Известный государственный деятель, министр, меценат С. П. Румянцев открыто в стихах призывал автора стать вторым Тацитом, посрамить тиранов, обесчестивших Отечество, стать наставником царей. С Тацитом сравнивали историографа и будущие декабристы, прозорливо угадав смысл его поучений, обличения дикого самовластья. Девятый том «Истории» стал любимой книгой, спутником многих декабристов. «Ну, Грозный! Ну, Карамзин, — восклицал в восторге Кондратий Рылеев. — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита». Рылеев свидетельствует, что его друзья А. Бестужев, Н. Муравьев и другие «молодые якобинцы», ранее упрекавшие Карамзина в приверженности к монархизму, в основном за «посвятительное письмо» и введение к труду, по выходе IX тома стали самыми горячими почитателями его, величали Тацитом и повсюду разносили весть о новом замечательном творении историографа. Лучшим творением Карамзина назвал IX том В. Кюхельбекер. Этот том, по словам другого декабриста, Штейгеля, был «феномен небывалый в России... Одного из великих царей открыто наименовали тираном, каких мало представляет история». Так далекое прошлое, воссозданное рукою мастера, способствовало более глубокому пониманию настоящего, звало к его улучшению. Н. М. Тургенев записал в своем дневнике, что, читая историю Карамзина, он получает неизъяснимую прелесть от чтения, как бы переносящего его в далекое прошлое Отечества: «Некоторые происшествия, как молния проникая в сердце, роднят с русским древнего времени».
IX том «Истории» вместе с тем показал, что в оценке и предшествующих томов современники, порицавшие автора за приверженность к монархизму, были не правы, ибо судили почти исключительно по авторскому вступлению к труду, не принимая во внимание содержание последующих книг. Это обстоятельство было проницательно схвачена Пушкиным, писавшим еще в 1826 году: «Молодые якобинцы негодовали — несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения» (подчеркнуто нами. — Л. С.). К сожалению, отмеченная Пушкиным особенность «Истории» не всегда принималась во внимание и позже. С этим непониманием замысла Карамзина связана известная эпиграмма (о «прелестях кнута»), по нашему убеждению приписанная Пушкину. Она, дошедшая до нас в нескольких вариантах (при отсутствии автографа), конечно, не передает во всем объеме отношение Пушкина к труду Карамзина. Мнения исследователей в этом вопросе расходятся, в то время как осведомленные современники (П. А. Вяземский), а главное, сам поэт решительно отвергают принадлежность эпиграммы его перу. Историографическое поучение царям звучало в те дни (канун выступления декабристов) как разоблачение деспотизма царей: черные краски, наложенные историографом на Грозного, восприняты были современниками как нападение на сам принцип самовластья. Созданное гением полотно зажило собственной жизнью, автор же стал выразителем и центром общественного мнения. Его квартира, его дача в Царском Селе (китайская деревня) стали особо посещаемыми. Умный проницательный А. С. Грибоедов прекрасно схватил и выразил эту значимость перед своим отъездом на Кавказ в письме к П. Вяземскому о встрече-беседе с Карамзиным: «Стыдно было бы уехать из России не видавши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами. Я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду на поклон». На поклон создателю Истории государства Российского пожаловал сам творец «Горя от ума»! Надо знать Грибоедова, чтобы оценить в полной мере это признание: «Карамзин — воплощение чести и ума русского!»
Восторженное принятие современниками осуждения «злодейств Ивашкиных» свидетельствует о многом; прежде всего о гражданском мужестве и политической прозорливости историографа, раскрывшего на материале истории самые острые, важные вопросы современности, внесшего свой вклад в борьбу с деспотизмом (в этом плане нельзя не отметить влияние Карамзина на всю общественную жизнь непосредственно перед восстанием декабристов).
Общественно-политические взгляды многих декабристов, вопреки расхожим утверждениям об их противоположности, несовместимости со взглядами Карамзина, формировались не без воздействия его «Истории», ее девятого и последующих томов, очерка о Новгородской республике, размышлений историографа о вечевых республиканских традициях народа. Несомненно, что стремление декабристов восстановить в Отечестве древние республиканские свободы, украденные, как они считали, царями, были навеяны «Историей» Карамзина.
В полуконспиративном литературно-политическом обществе «Зеленая лампа» в Петербурге, в 1819—1820 гг., основываясь прежде всего на «Истории» Карамзина, будущие декабристы составляли компилятивные биографии исторических деятелей Древней Руси. Там же следует искать истоки «дум» К. Ф. Рылеева. Известно, что первую опубликованную думу «Курбский» Рылеев написал под впечатлением от IX тома «Истории». Его «Ермак», ставший со временем народной песней, вышел прямо из Карамзина. Рылеев особо восторгался обличением деспотизма Ивана IV. «История» Карамзина побудила к стихотворному воплощению сюжетов русской истории и А. И. Одоевского (поэма «Василько»; стихи о Новгороде; «Кутья», начинающаяся словами: «Грозный громко поте-шается//В белокаменной Москве»). В. К. Кюхельбекер уже в заключении пишет историческую трагедию «Прокофий Ляпунов», основываясь на данных Карамзина. Декабрист Михаил Бестужев просил переслать ему в тюремную камеру IX том «Истории» и восторгался мастерским описанием «зверского царствования Иоанна».
При жизни Н. М. Карамзина вышло два издания «Истории государства Российского», корректуру которых держал сам автор. Во второе издание ои внес ряд существенных дополнений (оговорив большую их часть). К этому изданию Павел Михайлович Строев (впоследствии академик) подготовил «Ключ», напечатанный в 1836 г. в пятом издании «Истории». «Строев оказал более пользы Российской истории,— писал А. С. Пушкин,— нежели все наши историки с высшими взглядами, вместе взятые... Г. Строев облегчил до невероятной степени изучение Русской истории». «Ключ» П. М. Строева явился основой последующих справочников по истории и исторической географии, истории права и древнерусской литературы, терминологии древнерусского языка и специальным (вспомогательным) научным дисциплинам — палеографии, генеалогии, хронологии и др.
Воздействие карамзинских исторических трудов на современников многогранно. Всю духовную жизнь общества в напряженное десятилетие от Венского конгресса до 14 декабря 1825 г. нельзя понять без этого феномена. Вдохновленный чтением «Истории» К. Н. Батюшков задумал большое сочинение «в карамзинском духе». «История государства Российского» дала на многие годы историческую канву и богатый фактический материал многим поэтам, драматургам, прозаикам. С изданием последних трех томов «Истории», названных тогда же Пушкиным прелестными, особый интерес обнаружился к событиям «Смутного времени».
Напомним, что Карамзин считал Великую смуту ответом россиян на «Ивашкины злодейства», что время выхода последних его томов — это канун восстания декабристов. Не эту ли перекличку эпох имел в виду проницательный Пушкин, восклицавший, что он читает«Историю» Карамзина как свежую газету.
В.А. Жуковский, давний, преданнейший друг и однодумец Карамзина, говоря о значении «Истории государства Российского», писал: «Я гляжу на Историю нашего Ливия как на мое будущее: в ней источник для меня славы и вдохновения». Жуковский отметил высокие художественные достоинства двенадцатитомника: «Проза достигает здесь совершенства, развертывается во всех ее формах...» «Как литературное произведение эта «История» — клад поучений для писателей», — писал он в «конспекте по истории русской литературы». В ряде набросков по историческим темам Жуковский берет мысли и оценки Карамзина как основу освещения русской истории.
Пушкин в 1825 г. напишет Н. И. Гнедичу, призывая обратиться к теме отечественной истории после завершения перевода «Илиады»: «Я жду от Вас эпической поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая, писали Вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской? А Ермак? А Пожарский? История народа принадлежит поэту». Поэт чутко уловил особенное, повышенное внимание Карамзина к историческим героям: ведь Святослав, Мстислав, Дмитрий Донской, Ермак — это как раз те доблестные герои, которых Карамзин особо выделял в «Истории» («Святослав — Суворов древней Руси»). В специальном обзорном томе, которым намеревался завершить «Историю государства Российского», он большое внимание уделял Пожарскому. Карамзин и ранее, еще в 1802 г. напоминал о подвиге Минина и Пожарского, призывал воздвигнуть в их честь монумент, это свое предложение он повторил в статье «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств», где прямо предлагал ряд исторических тем для создания картин в Академии художеств. Это не могло не оказать действия на сердца любителей искусства, вызвало ответное движение в душе Пушкина. Его «Песнь о вещем Олеге» — поэтическое переложение летописных данных, раскрытых Карамзиным. Его «Руслан» несет отпечаток воздействия первых томов карамзинской «Истории». С годами интерес Пушкина к творчеству Карамзина еще более окреп и углубился. Этой теме посвящена целая библиотека специальных работ. В послании «К Жуковскому» (осень 1816 г.) Карамзин для Пушкина «твердый пример», «священный судия» сокрытого в веках прошлого. Еще юношей Пушкин прочитал труд Карамзина «с жадностью и вниманием» сразу же по выходе первых восьми томов. Он и позже постоянно обращался к «Истории государства Российского», можно сказать, что этот труд стал его спутником на всю жизнь. Особенно полно глубина постижения поэтом «Истории» Карамзина раскрывается в трагедии «Борис Годунов». «Сей труд, гением его вдохновленный», Пушкин посвящает «драгоценной для россиян памяти» Карамзина. П. В. Анненков в знаменитых материалах для биографии позта, основываясь на свидетельствах лик, близко знавших Пушкина и Карамзина, писал: «Это любимое произведение поэта составляло, так сказать, часть его самого, зерно, из которого выросли все его исторические и большая часть литературных убеждений». Пушкин и сам признавался П. А. Вяземскому во время работы над трагедией, что исходил во всем из карамзинского труда: «Ты хочешь плана, возьми конец десятого и весь одиннадцатый том «Истории государства Российского», вот тебе и весь план».
Некоторые современники, позже критики (напр., Н. А. Полевой в В. Г. Белинский) чрезмерно подчеркивали зависимость автора «Бориса Годунова» от историографа. Белинский прямо заявлял, что «Пушкин рабски во всем последовал Карамзину», смотрел на Годунова его глазами и не столько заботился об истине и поэзии, сколько о том, чтоб не погрешить против «Истории государства Российского». Это заблуждение Белинского позже поддержал Н. Г. Чернышевский. Но в данном случае Белинский просто передал расхожие мнения, тогда было принято рассматривать трагедию Пушкина почти исключительно в русле воздействия «Истории государства Российского». Да и сам автор трагедии признавал использование им карамзииских приемов, оценок, аналогий. Еще при жизни Карамзина, сразу по окончании трагедии, он писал П. А. Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» И то таинственное лицо, кому Бенкендорф поручил дать отзыв о «царе Борисе» (скорее всего, это был Ф. В. Булгарин), подчеркивает это в своих «Замечаниях». И юродивый, устами которого народ выносит свою сценку царям, и знаменитый образ «безмолствующего» народа — восходят к творческим приемам историографа. Под внешним покровом «благонамеренности» критик уловил «крамолу». Признав, что «дух целого сочинения монархический», он указал на двусмысленность слов юродивого к монолога царя: «Царская власть представлена в ужасном виде». Источником же «крамолы» критик прямо называет Карамзина и, характеризуя «пигсу» в целом, пишет: «Эти отдельные сцены или, лучше сказать, отрывки кз X и XI тома Истории государства Российского, сочинения Карамзина, переделанные в разговоры и сцепы. Характеры, происшествия, мнения, все основано на сочинении Карамзина, все оттуда позаимствовано».
Получив такой отзыв, царь не допустил печатания трагедии в 1826 г. О «якобинстве» Карамзина ходили слухи, цесаревич Константин заявлял об этом братьям постоянно и настойчиво. И Николай II при всей своей внешней почтительности к- историографу не мог простить ему такую вольнолюбивую систему взглядов, равно как не мог допустить их выражения первым поэтом России.
Тема Карамзин — Пушкин имеет еще един срез, всего менее, к сожалению, разработанный, а именно воздействие исторической концепция
Карамзина на Пушкина-историографа. Правильному пониманию этого аспекта проблемы (а ведь речь идет о двух государственных историографах) сильно мешали расхожие штампы: с одной стороны — монархист реакционно-охранительного направления, а с другой — почти заьонченный карбонарий, готовый на плаху возвести царя, перевешать дворян я спалить половину России. В жизни все было проще и мудрее. Сам факт обращения Пушкина к профессиональному труду государственного историографа говорит о его глубоком понимании гражданского и научного подвига Карамзина. Пушкин, развивая карамзинское понимание причинных связей в событиях русской истории, создает и оглашает своего «Годунова» в самый канун восстания декабристов, в апогей аракчеевщины. Но и это не самое удивительное. Уже после гибели поэта в ходе полемики вокруг наследия Карамзина, его оценок Грозного апологеты царя-мучителя выдвинули тезис о Грозком как прямом предшественнике Петра I, пытаясь плащом великого кормчего прикрыть дикое самовластье. (Уже в наш век эта связка была дополнена еще одним именем — Иосифа Сталина). И все же связка Грозный — Петр I имеет исторический смысл. В личности и деятельности Грозного сфокусировалась борьба двух начал, красной нитью прошедшая через всю русскую историю. В поступках и мыслях Петра также видно борение двух несовместимых начал: величие, мудрость преобразователя и одновременно дикий произвол. Е.ГО законы писаны как бы кнутом, что великолепно схвачено Пушкиным-историографом. В пушкинском размышлении слышится эхо карамзинского определения Иоанна IV, законодавца, полководца, мучителя.
Конечно, обращение Пушкина к фигуре Петра I — это нечто большее, чем простое продолжение и даже развитие мыслей Карамзина. Россия времен пушкинской зрелости нуждалась в смелом преобразователе петровских масштабов. Потребность коренных реформ ощущалась многими. Отвечая на эту потребность, С. М. Соловьев своей многотомной историей раскрыл истоки, предпосылки и весь ход петровских реформ (последним было отведено более трети его труда). Умы великие и честные сердца всегда нерасторжимо связаны с национальными запросами. Такими были Карамзин и Соловьев. Пушкин-историограф был прямым продолжателем одного и предтечей второго.
Заметным явлением в общественной жизни страны стало карамзинское празднование в Симбирске (1846 г.), где на открытии памятника проф. М. Погодин произнес слово о Карамзине, вызвавшее оживленную полемику. Последняя является важной частью развернувшегося в те времена знаменитого спора западников и славянофилов, фокусировавшего идейные искания эпохи. В центре полемики оказались карамзинские оценки Грозного. Одни соглашались с Карамзиным, развивали его воззрения (Погодин, Самарин, Аксаковы, Хомяков, Языков, Гоголь, позже Костомаров, Ключевский и др.). Другие же (Белинский, Кавелин, Чичерин, одно время также С. М. Соловьев) считали Грозного «падшим ангелом» и величали заступником народным, отлично, якобы, понимавшим самые сокровенные его нужды.
Именно в ходе этой полемики К. Аксаков обратил внимание на роль Земских соборов в политическом строе допетровской Руси, противопоставил эти институты (внизу самоуправление общин (земель), вверху Соборы) неограниченному императорскому самовластью. С этих позиций подходил он и к оценке реформ Петра I. Отрицая в принципе неограниченное самовластье императора, Аксаков выдвинул формулу конституционной монархии: «сила мнения народу, сила власти царю».
В. Г. Белинский, К. Д. Кавелин и другие западники обвиняли К. Аксакова в порицании реформ Петра, идеализации Древней Руси, игнорировании европейской цивилизации. Но не об этом шла речь, не было ничего подобного. Ставился вопрос о традициях народовластия (Соборы, суды присяжных, выборные начала в местном самоуправлении и пр.), традициях и обычаях, позже, при Петре I, загубленных. В этом вопросе Аксаков, Самарин, Хомяков выступали как прямые продолжатели карамзин-ской идеи о борьбе двух начал в нашей истории (вечевой и княжеской). С этим спором было прямо связано известное стихотворение Н. М. Языкова «Не вашим» и письмо к его автору Н. В. Гоголя, позже включенное им в сборник «Выбранные места из переписки с друзьями».
Гоголь писал: «Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное... Карамзин первым показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве... Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству, и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю!..»
Прямым продолжением итого спора явились стихи Ф. И. Тютчева и А. Н. Майкова, посвященные Карамзину. Оба поэта подчеркивали, что в творчестве Карамзина удивительно гармонично слилось национальное и общечеловеческое. Позже такие видные историки как В. О. Ключевский и акад. С. Ф. Платонов (погиб в сталинских застенках) развили эту оценку Карамзина. И сейчас, в дни национального возрождения, насыщенные самыми острыми полемическими крайностями, право, не грех вспомнить об этих страницах истории духовного развития нашего народа.
Основоположник славянофильства А. С. Хомяков еще юношей сочинил (основываясь на материалах Карамзина) трагедию «Ермак» (поставлена на петербургской сцене в 1827 г., напечатана в 1832 г.), а затем драму «Димитрий Самозванец». Позже в исторических статьях о Грозном он развивал мысли Карамзина о разящих противоречиях в политике этого реформатора и деспота.
Давно отмечено обращение к «Истории государства Российского» М. Ю. Лермонтова, прежде всего при создании «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». По предположению Ф. М. Достоевского, вдохновил Лермонтова на «бессмертную «Песнь о Калашникове» образ верного слуги князя Курбского Василия Шибанова, о котором Карамзин написал: «Сие имя принадлежит Истории».
И.С. Тургенев высоко ценил «Историю» Карамзина и советовал начинающим писателям учиться сочинять драмы и повести на сюжеты из русской истории по этим образцам. В библиотеке писателя «История государства Российского» хранилась в оригинале и в переводе на французский язык.
В библиотеке А. Н. Островского тоже были тома «Истории государства Российского», где много подчеркнутых и отчеркнутых мест. В черновой рукописи исторической хроники «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» драматург прямо ссылается на использование «Истории государства Российского».
В драмах Л. А. Мея «Царская невеста», «Псковитянка», послуживших основой для опер Н. А. Римского-Корсакова, также заметны сюжетные и текстуальные совпадения с IX томом «Истории». Это выявляется и в драмах ныне забытых авторов об эпохе Ивана Грозного и Смутном времени. Даже спор о Грозном, отмеченный нами выше, не прекратил, а скорее усилил это влечение к Карамзину. Особо часто беллетристы обыгрывали сопоставление Грозного с Нероном и Калигулой.
Духовная тяга к Карамзину Ф. М. Достоевского продолжалась всю его жизнь, с раннего детства и до самой смерти, хотя в 70-е годы он и вел идеологический спор с кумиром своего детства, ошибочно считая его сторонником крепостного права. Детские чтения Достоевского составляли Библия, Карамзин, Жуковский, Пушкин, Даль, Вельтман, Загоскин, Лажечников... В «Дневнике писателя» за 1873 г., статье «Одна из современных фальшей» он говорит: «Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец». От первого произведения писателя — драмы «Борис Годунов» — след от «Истории государства Российского» тянется и к последнему гениальному роману «Братья Карамазовы». С достаточным основанием можно утверждать, что Иван Грозный Карамзина во многом послужил созданию образа Великого Инквизитора (гениальное предвидение истоков и причин кровавых трагедий наших дней).
Выдающийся русский ученый П. П. Семенов-Тянь-Шанский, хорошо знавший Достоевского, свидетельствует, что он «историю Карамзина знал почти наизусть». Аналогичное свидетельство дает Д. В. Григорович, вспоминая, что еще в инженерном училище спорил с Достоевским по поводу «Писем русского путешественника» Карамзина. Так с раннего детства труды Карамзина вошли в духовный мир Достоевского, отразились в его творчестве, стали одним из истоков его этических принципов.
Достоевский ушел на каторгу атеистом-революционером, вернулся через десять лет в столицу верующим монархистом. Этот перелом в мировоззрении отчасти был связан и с влиянием «Истории государства Российского», ведь «перерождение убеждений» Достоевского — это возврат к православию, принципам нравственности и к той русской государственной идее, которая для него всегда связывалась с именем Карамзина. Достоевского и Карамзина объединяет страстная любовь к России. И в то же время оба они были глубокими знатоками культуры Европы, ценителями ее великих памятников и нравственных святынь. Оба они были русскими в человечестве.
Достоевский был осведомлен о споре, развернувшемся между Кавелиным и Самариным о личности и политике Грозного. Он решительно не соглашался с К. Д. Кавелиным и его сторонниками, которые пытались оправдать жестокости Ивана IV. Особо волнующим было для него изображение смятения духа Грозного после убийства сына, а также Бориса Годунова, показанного убийцей царевича Дмитрия. Внимание Достоевского привлекают размышления Карамзина о роли юродивых, как своеобразном выражении гласа и совести народа. Его трогает поступок Василия Шибанова. Достоевский специально останавливается на размышлениях Карамзина о «покорности» русского народа властителям-тиранам типа Грозного. Русский человек — по его убеждению — никогда не был рабом, «Было рабство, но не было рабов». Здесь Достоевский идет за Пушкиным: — невольник, но не раб! Обращение к Карамзину при рассуждении о тиранах и тиранстве ясно видно в «Записках из Мертвого дома», и в «Дневнике писателя», в размышлениях самых последних лет жизни.
Во время поездки в Европу летом 1862 г. Достоевский прочитал «Записку о древней и новой России» Карамзина, изданную в полном виде в Берлине в 1861 г. (в России печатались только отрывки, а полный текст ходил по рукам в списках). Достоевского не могло не поразить, как далеко зашел Карамзин в критике петровских реформ. Он воспринимался Достоевским как предтеча славянофильства и его собственных взглядов, чтение «Записки» Карамзина сыграло свою роль в утверждении его на позициях почвенничества.
К этому следует добавить, что Достоевский, вслед эа Карамзиным, критиковал петровские реформы прежде всего и главным образом за то, что они подорвали православные начала в русском народе, провели глубокую борозду между «публикой» и «народом». Формирование «почвенничества» Достоевского — это его попытка соединить культуру Запада с православием и проверенным мудрым государем, что особенно было важно для писателя на фоне тогдашнего нигилизма, экстремизма резко возросшей атеистической и антимонархической пропаганды.
В этом плане борьбы Достоевскою с нигилистической и либерально-демократической прессой за православно-монархическую просвещенную Россию следует рассматривать его высказывания е Карамзине. Так, в сентябрьской книжке «Вестника Европы» за 1870 год появилась посвященная Карамзину глава из «Очерков общественного движения при Александре I» A. H. Пыпина, содержащая резко отрицательную оценку историка. Тогда же без промедления Н. Н. Страхов в «Письме в редакцию» озаглавленном «Вздох на гробе Карамзина» ("Заря", 1870, октябрь), отвечая Пыпину, подчеркивает огромное нравственное значение его творчества, которому «он обязан пробуждением своей души, первыми и высокими умственными наслаждениями» (а ведь и в наши дни, в 1990 г., дают уничижительные оценки «сентиментализму»). Страхов делится воспоминаниями детства, когда он наизусть заучивал целые главы карамзинской «Истории». Открытая, страстная защита «высоких побуждений чести и долга» Карамзина пришлась явно по душе Достоевскому, и он писал Страхову в начале декабря 1870 г.: «К статье о Карамзине (Вашей) я пристрастен, ибо такова почти была и моя юность и я возрос на Карамзине. Я ее с чувством читал. Но мне понравился и тон. Мне кажется, Вы в первый раз так резко высказываете то, о чем все молчали. Резкость-то мне и нравится. Нисколько не удивляюсь, что зта статья Вам доставила даже врагов».
В 70-е годы начинается расхождение Достоевского с Карамзиным как идеологом дворянства». Достоевский выступает за новое, духовное дворянство, считая, что в пореформенной России, когда все стало разлагаться и разрушаться, стало разлагаться и разрушаться и традиционное, вековое дворянство, олицетворением которого он считал Карамзина. Писатель связывал это с утратой веры, с атеизмом, нигилизмом, падением нравственности... Эта тема еще ждет своего исследователя.
И последний всплеск интереса Достоевского к Каразмину, его героям, заложенным им традициям. Незадолго до кончины писателя он и Владимир Соловьев участвовали в любительском спектакле в помощь нуждающимся литераторам и репетировали едва ли не самую карамзинскую сцену трагедии «Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого — разговор царя (Соловьев) и схимника (Достоевский), где всплывают имена жертв, загубленных царем. IX том «Истории государства Российского», беспощадное обличение «злодейств Изашки» тревожили разум и сердце Достоевского вплоть до его кончины.
Общепризнанна большая роль творческого наследия историографа в создании исторических трагедии А. К. Толстого («Смерть Иоанна Грозного», «Царь СРедор Иоаннович», «Царь Борис», «Посадник»), его дум и многих стихов. Дело не только в том, что Толстой находил у Карамзина готовые сюжеты, яркие события, мастерски выписанные, вылепленные характеры, лица. Это находили у историографа многие и до Толстого. Ведь вся русская художественная проза, историческая драматургия XIX века выросли из Карамзина. Одни, как Загоскин, признавали это открыто, другие пытались прятать прямые заимствования. А. К. Толстой использовал многие исследовательские наблюдения Карамзина, созданные им образы, и когда смотришь, скажем, его трагедию о Грозном или царе Борисе, слышишь часто как бы прямую карамзинскую речь и в то же время забываешь о всех историко-литературных проблемах, а живешь одной жизнью с героями, переселившись в их жестокий век.
А. К. Толстому историограф был особо близок не только как художник, чародей русской речи, но и как мыслитель. Можно сказать, что они были однодумцами в понимании русского прошлого: не говоря о драмах, многие баллады, былины, притчи на исторические темы построены на материале Карамзина, воспроизводят его оценки лиц » событий в самом широком диапазоне, от деяний Владимира Красное Солнышко до подвига Василия Шиоанова. Карамзин в свое время сказал, что этот верный раб нравственно был выше своего господина-князя и останется в истории. Поэт откликнулся на призыв историографа и запечатлел эту его оценку. Драматургу особо близки были мысли Карамзина о борьбе двух начал в истории, о том, с каким трудом, обильным пролитием крови рушили князья-цари древние вечевые учреждения и традиции, протест Карамзина против тиранов-душегубов в пурпурном убранстве и с царским венцом.
В литературе об А.. К, Толстом, включая и новейшую, можно встретить критические рассуждения о его «аристократическом» восхвалении бояр, его непонимании всей прогрессивности процесса объединения земель вокруг Москвы к создания централизованного государства. Думаю, что здесь, как и в случае навешивания уничижительных ярлыков на Карамзина, проявляется историческое невежество части современников наших, зачарованно некритически рассматривающих прошлое народа через очки сталинской централизации. Умиление контрольно-административной системой, сумевшей спеленать, скрутить «приводными ремнями» Советы, революцией рожденные, приводит иных авторов к одностороннему пониманию и той приказно-бюрократической системы, которую создали цари на развалинах земского народовластия.
А. К. Толстой писал в 1863 F. Б предисловию к первому изданию «Князя Серебряного» (книге, имевшей характерный подзаголовок «Повесть времен Ивана Грозного»): «В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважении к искусству и к нравственному чувству читателя, он набросил на них тень и показал их по возможности в отдалении. Тем не менее, он сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук, и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования». Принято бьгло считать, что последние фразы в этом критическом отзыве оо истории относятся к Н.М. Карамзину. Скорее здесь речь идет не об историографе, а о его эпигонах, о «новой школе» историков (К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, отчасти С. М. Соловьев в молодости), которые, по ироническому замечанию А. К. Толстого, старались изобразить Грозного «другом народа». «Грозный, — писали критики Толстого, — отлично понимал потребность своего народа». Сторонника же драматурга (напр., проф. Н. И. Костомаров) указывали, что Толстой в своих драмах и романах был верен исторической истине, oн был верен и Карамзину, который не только описал «злодейства Ивашки», но и указал на кногочнеленные разнообразные формы сопротивления «добрых россиян» царю душегубу. Современники недаром после выхода IX тома назвали Карамзина русским Тацитом; в этом сошлись люди разных направлений, от министра графа Румянцева до декабриста К. Рылеева. Это говорит о многом, но никак не об апологетике непротивления злу.
Близость сочинений А. К. Толстого к «Истории» Карамзина отмечена Ф. М. Достоевским, В. О. Ключевским, Н. И. Костомаровым. Полотна А. К. Толстого — это художественное воплощение историософии, эстетики, нравственных принципов Карамзина, столь нераздельно им слитых, как бы вылитых из бронзы, вырезанных на мраморе, что они буквально дали вторую жизнь «Истории государства Российского». В мрачные годы разгула новоявленных Отрепьевых и малюто-бериев, когда пытались вытравить из сознания народа его тысячелетнюю героическую историю, драмы и былины Толстого доносили до читателя и зрителя живое дыхание истории, мудрые о ней суждения первого историографа Отечества.
Л. Н. Толстой, с детства хорошо знакомый с «Историей государства Российского», в двадцать пять лет в поисках ответа на самые жгучие вопросы, поставленные жизнью, испытал потребность перечитать Карамзина заново, что нашло отражение в дневниковых записях. Завершив чтение, Толстой писал: «Окончив Историю России, я намерен пересмотреть ее снова и выписать замечательнейшие события». Лев Николаевич сетовал, что его поколение не всегда (не все) отдавали должное Карамзину, равно как Пушкину, Ломоносову («не понимали»); не случайно в период раздумий о смысле бытия, а затем приступая к работе над романом «Война и мир» размышляя о смысле истории, вводя нравственность в свое определение, оценку исторических событий и лиц (великих людей), он вновь обратился к Карамзину, так сказать, через головы рациональных отцов потянулся к «сентиментальному» деду. (Похоже, что нечто подобное совершается и теперь, в конце XX века, когда мы и дети наши зачитываемся «устаревшим, сентиментальным» историографом, обходя вниманием самоновейшие, самонаучнейшие «обобщающие, академические» многотомники.)
За 17, 18 ноября 1853 г. в дневнике Л. Н. Толстого сделана запись: «Взял Историю Карамзина и читал ее отрывками. Слог очень хорош. Предисловие вызвало у меня пропасть хороших мыслей». Он отдал дань уважения Карамзину как реформатору языка, его мастерству. «Языку, — говорил Толстой, — надобно учиться не у литераторов, а у народа, как это делали до Пушкина Ломоносов, Державин, Карамзин, а позже Гоголь, Чехов, да и я». Но и классики не избежали критики требовательного Толстого; Карамзин, по его мнению, ошибался, когда вводил произвольно, поспешно в литературную речь некоторые слова: тогда возникала «карамзинская напыщенность».
Л. Н. Толстой хорошо знал, какую роль сыграл Н. М. Карамзин в общественной жизни, как велико было влияние на современников его «Истории». В набросках романа о декабристах среди знаменательных событий весны 1824 г. выделен выход в свет томов «Истории государства Российского». В первых набросках, вариантах романа «Война и мир» Карамзин изображен спорящим с М. М. Сперанским (противопоставляются мысли Записки Карамзина о древней и новой России и конституционные проекты Сперанского); историограф изображен как знакомый князя Василия, Жюли. Наверное, и к Карамзину адресовались рассуждения в романе о «прежних историках», которые «описывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность выражала для них деятельность всего народа».
Однако не эти упреки выражают суть его отношения к историку. Толстой иногда резко отзывался о Карамзине, ибо никак не мог простить историографу его вступление и еще более «посвятительские письма», украсившие первый том «Истории». Негодование Толстого понятно: как мог Карамзин с его высоконравственным сознанием достоинства личности бросить к ногам императора 12 томов своей Истории! Но гений Толстого сумел рассмотреть и главное — столкновение двух подходов к истории и настоящему России. С одной стороны, Карамзин с его уважением к исторически выработанным формам национальной жизни, а с другой — Сперанский, за которым высится фигура Александра I и его «Уложение», списанное с французского образца, — некоторая перекраска фасада империи, призванная прикрыть аракчеевщину.
Остается только сожалеть, что первичные наброски о столкновении двух принципиально различных подходов к отечественной истории Толстой не развернул в законченные художественные сцены; возможно, здесь сыграло свою роль быстрое изменение ситуации в России и Европе: ведь роман замышлялся в годы внешнеполитической изоляции России после Крымской войны, в годы польского восстания, грозившего перерасти в новое столкновение с европейской коалицией. Реальная угроза этого нашла отражение в творчестве не одного только Л. Н. Толстого. Как бы то ни было, в окончательно отделанных сценах романа фигура историографа исчезла. Это, разумеется, не говорит о падении интереса Толстого к творчеству Карамзина. Он прослеживается до последних дней жизни Льва Николаевича.
До сих пор речь шла в основном о вершинах культуры нашей. Но была и другая область, захваченная нарастающим воздействием Карамзина. Его многотомник жил своей особой, уже не зависимой от автора жизнью, становился и предметом творческого вдохновения для одних, и слепого подражания для других, а в общем неисчерпаемым резервуаром почти законченных сочинений на самые разнообразные, захватывающие дух темы. Большой знаток и почитатель Карамзина да и сам незаурядный «сочинитель» князь В. Ф. Одоевский писал в пушкинском «Современнике», что в России, как и в других странах Европы, «люди с талантом обратились к отечественным предметам... явились народные драмы и повести». Но «посредственность потянулась вслед за талантом и довела исторический род до нелепости...» И рассказал, как это делается: «...раскрыли Историю Карамзина, вырезали из нея несколько страниц, склеили вместе...» Под впечатлением этой статьи Н. Г. Чернышевский иронизировал в 1855 г.: «В старину, без всяких хитростей, половину страниц романа выписывали из какой-нибудь хорошей исторической книги — особенно богатый материал доставляла «История» Карамзина — а другая половина дополнялась незамысловатыми, но очень трогательными или до уморительности смешными приключениями каких-нибудь Владимиров, Анастасий и Киршей. «История» Карамзина написана прекрасно, стало быть, нет и спора о том, что одна половина романа была хороша; а другая половина была еще лучше!» Конечно, подобные «произведения» — тоже свидетельство воздействия Карамзина, именно его «Истории государства Российского» на духовную культуру, на умы и сердца разных слоев населения.
Особо следует остановиться на использовании материалов «Истории» в сатирической литературе. Здесь сразу приходит на память широко известная пародия А. К. Толстого, изобилующая умопомрачительными зарисовками: — «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева». Но сатирическая направленность этой шутливой поэмы сознательно приглушена, а ближе к современности сведена на нет. Ей прямо противостоит «История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина — крайне односторонняя сатира на отечественную, особенно новейшую, историю. Автор признается, что его «не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина», но по тексту возникают и прямые ассоциации с «Историей» Карамзина. «Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца» прямо напоминает широко известную оценку Карамзина Пушкиным, далее пародируется введение к «Истории государства Российского», а затем сатирик прошелся по тексту IX тома, где Ивана IV автор сравнивал с Нероном и Калигулой. Были и другие намеки на «Историю» — в объяснении «начала исторических времен», в сценах о «призвании» градоначальника, обыгрывании рыцарского «Иду на вы» князя Святослава и т. д.
По-видимому, М. Е. Салтыков-Щедрин знал, что Карамзина упрекали в вольномыслии и скрытом якобинстве (известные обвинения цесаревича Константина, митрополита Филарета и др.) В изданных к 100-летнему юбилею Карамзина в 1866 г, «Материалах к биографии Н М. Карамзина» дроф. М. П. Погодин привел « эти данные, и сатирик использовал их по-своему. В очерке «Больное место» дан рассказ о полуграмотном генерале Отчаянном, который набрел на «Историю государства Российского» и «гак был ошеломлен вольномыслием в ней заключающимся», что, «исцарапав» карандашом все ее тома, прислал в департамент свое повеление: «Сообразить и доложить с справкою какому оный Карамзин наказанию подлежит, а также и о цензоре». «И только тогда успокоился», когда ему растолковали, что «Карамзин был тайным советником и пользовался милостью монарха».
Есть основания считать, что не всегда уважительное отношение великого сатирика к историографу связано было с расхожим мнением о нем как сознательном, убежденном защитнике монархии в ее аракчеевском исполнении: имя Карамзина используется как некий символ, ничего общего не имеющий с подлинным. Тут Щедрин разделил крайне одностороннее восприятие Карамзина (равно как Пушкина, Державина, Жуковского — «придворных поэтов»), как придворного официозного историка, имевшее широкое хождение в леворадикальных кругах публицистов эпохи великих реформ. Это, между прочим, проявилось и во время юбилея Карамзина в 1866 году, обойденного демонстративным молчанием всей левой прессы, что особенно бросилось в глаза контрастом с вниманием к этому событию со стороны академических, университетских кругов, журналистики либерального направления. Память Карамзина почтили поэты со главе с Ф. И. Тютчевым, прошли специальные научные заседания. Были статьи, восстановили к юбилею основанный некогда Карамзиным «Вестник Европы», издали его письма и т. д. Замалчивание, а тем более вышучивание были явно не к месту.
Конечно, этим юбилейным молчанием не исчерпывается отношение леворадикальной революционно-демократической журналистики к Карамзину. В статьях Белинского, Чернышевского, Добролюбова можно найти многочисленные ссылки на его «Историю», признание ее художественных достоинств, но это как-то сочеталось с общей уверенностью в монархизме, консерватизме автора. Исключение составляли, пожалуй, только Герцен и Огарев; первый из них напомнил о высокой оценке историографом Новгородской республики, вечевых традиций, второй (в предисловии к «Потаенной литературе») — о влиянии литературы французского Просвещения на автора «Истории государства Российского», которое заметно в ее тексте.
Огромно влияние, оказанное «Историей» Карамзина на русское изобразительное искусство, а также на музыку и театр. Проследить его здесь гораздо труднее, чем в ллтературе, где влияние выражено наиболее отчетливо. И .все же, все же... есть ведь письма, дневники, воспоминания, есть, наконец, и язык самих образов.
Многие выдающиеся деятели русского искусства признают, что выбор тем их произведений и необходимые данные для их успешного решения были почерпнуты из «Истории» Карамзина. Так, по свидетельству близких, К. Брюллов после создания картины "Последний день Помпеи" в 1835 г., ознакомившись с Карамзиным, пришел к убеждению «о возможности существования русской национальной живописи». У Карамзина он почерпнул и сюжет будущей картины «Осада Пскова»; отмечал: у Карамзина показано, что при взятии Казани в 1552 г. и защите Пскова «все сделал народ». Великий русский художник Александр Иванов просил друзей прислать ему в Рим «Историю» Карамзина, чтобы, как он выразился, удовлетворить «порыву русского к истине». В письме к проф. С. П. Шевыреву, большому поклоннику Карамзина, художник отметил «прекрасный русский слог» историографа и богатство данных. Особенно ему нравились выписки из летописей.
Со временем, во второй половине века интерес к Карамзину среди русских художников еще более возрос, хотя уже появились к «История России» С. М. Соловьева, и ценные исследования многих других авторов (Кавелина, Чичерина, Устрялова и др.). Так, обратился к Карамзину И. Е. Репин при создании картины «Иван Грозный и сын его Иван»; так же поступил М. Антокольский, создавая свои шедевры: «Иван Грозный», «Нестор», «Ермак». Современники считали эти скульптурные портреты мраморными сколками карамзинских образов.
Влияние Карамзина заметно в ряде других произведений, например, в картине Г. Мясоедова (хранится в доме-музее Н. А. Ярошенко в Кисловодске), изображающей встречу царя Ивана и юродивого Николы Саллоса в Пскове, подробно и ярко описанную историографом в IX томе. К его «Истории» обращался многократно Аполлинарий Васнецов, работая над изображениями древней Москвы. Хорошо известна роль В. В. Стасова в обращении художников и композиторов к темам отечественной истории, но сам Стасов был вдохновлен именно Карамзиным. Следы этого же влияния он отмечал в исторических трагедиях А. К. Толстого, в скульптурах Антокольского, картинах Репина, в опере Римского-Корсакова «Псковитянка».
Во время работы М. П. Мусоргского над оперой «Борис Годунов» В. В. Стасов вместе с композитором обратился к «Истории» Карамзина в поисках данных для создания знаменитой сцены под Кронами и других. На титуле оперы «Борис Годунов» рукою автора было написано, что «сюжет заимствован из Пушкина и Карамзина». Известно, что во время работы А. П. Бородина над оперой «Князь Игорь» Стасов отправился к нему с летописями, Карамзиным и «Словом о полку Игореве».
Характерно, что во время подготовки русских опер исполнители также обращались- к Карамзину и созданным под его влиянием произведениям живописи, ваяния в решении творческих вопросов, вживаясь в своих героев. Так поступил, напр Ф. Шаляпин, работая над ролями Грозного и Годунова. Шаляпин вспоминает: «Изучая «Годунова» с музыкальной стороны, я захотел познакомиться с ним исторически, прочитал Пушкина, Карамзина». Далее он рассказывает сб «ученых изысканиях» режиссеров-постановщиков этой оперы, о том, как они многое необходимое «вычитывали у Карамзина».
Разумеется, мы далеко не исчерпали свидетельств прямого ил» опосредованного воздействия исторических полотен Кзрамзина на русское искусство, но и сказанное раскрывает многолетний устойчивый интерес к его творчеству со стороны самых различных деятелей русской культуры. Даже могучий Соловьев и работы таких мастеров исторического описания, как Забелин, Костомаров, Бестужев-Рюмин, не погасили этого устойчивого интереса к Карамзину. К нему тянулись по-прежнему через головы его молодых коллег. Не погасло это стремление и в наши дни, в конце XX века. «Устаревший сентименталист», возвращенный народу, опять стал одним из самых читаемых авторов.
А. Смирнов.
|
|
© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории" |