Смерть Батория. Важные переговоры с Литвою. Перемирие. Сношения с Австриею и с Тавридою. Война Шведская. Новое перемирие с Литвою. Величие Годунова. Учреждение патриаршества в России. Замысел Годунова. Убиение царевича Димитрия. Пожар в Москве. Нашествие хана и битва под Москвою. Новый сан Годунова. Донской монастырь. Клевета на правителя и месть его. Милосердие и слава Годунова. Беременность Ирины. Рождение и кончина царевны Феодосии.
12 декабря 1586 года скончался Стефан Баторий (или от яда или от неискусства врачей, как думали), один из знаменитейших венценосцев в мире, один из опаснейших злодеев России, коего смерть более обрадовала нас, нежели огорчила его державу: ибо мы боялись увидеть в нем нового Гедимина, нового Витовта; а Польша и Литва неблагодарные предпочитали дешевое спокойствие драгоценному величию. Если бы жизнь и гений Батория не угасли до кончины Годунова, то слава России могла бы навеки померкнуть в самом первом десятилетии нового века: столь зависима судьба государств от лица и случая или от воли Провидения!
20 декабря Боярская дума получила из разных мест известие о смерти короля, хотя еще и не совсем достоверное: воеводы наши с литовской границы писали о том к царю как о слухе, прибавляя, что вельможные паны мыслят избрать себе в государи Стефанова брата, князя седмиградского, или шведского королевича, Сигизмунда, или его (Феодора). Честь и польза сего возможного соединения трех держав казались Годунову очевидными: немедленно послали дворянина, Елизария Ржевского, в Литву, удостовериться в Стефановой кончине, изъявить панам участие в их горести и предложить им избрание царя в короли. Ржевский возвратился из Новагородка с благодарным письмом литовских вельмож; но они не хотели входить в переговоры, сказав, что дело столь великое будет решено сеймом в Варшаве, куда царь должен прислать своих послов; тайно же дали чувствовать Ржевскому, что Феодор и бояре московские пишут к ним слишком холодно, не следуя примеру императора, Франции и Швеции, которые осыпают их (панов) не только ласковыми словами, но и дарами богатыми. Между тем Польша и Литва были в сильном волнении; страсти кипели; вельможи и дворянство разделились: одни держали сторону Замойского, сподвижника Стефанова; другие Зборовских, врагов Батория, так, что они в торжественных собраниях обнажали мечи на усердных чтителей его славной памяти. Обе стороны ждали сейма как битвы: ополчались, нанимали воинов, имели стражу и станы в поле. Но смежная с нами Литва опасалась России: для того знатные послы, вельможи Черниковский и князь Огинский, прибыли в Москву (6 апреля) и молили Феодора утвердить новою записью перемирие с их сиротствующею державою до конца 1588 года. Охотно заключая сей договор, бояре сказали им, что от вельмож коронных и литовских зависит счастие и бедствие отечества: счастие, если поддадутся великому монарху России; бедствие, если вновь обратятся к седмиградскому варвару или к тени Шведского королевства. «Вы уже имели Батория на престоле (говорили они) и с ним войну, разорение, стыд: ибо руками своего венценосца платили дань султану. Можно ли ожидать великодушия от пришельца, низкого родом и духом, алчного единственно к корысти и безжалостного к христианству? В его ли сердце обитает святая любовь, без коей и власть двигать горы, по выражению Апостола, есть ничто? Не в угодность ли оттоманам хотите избрать и шведского королевича? Без сомнения угодите им: ибо они радуются междоусобию христиан; а кровопролитие неминуемо, если Сигизмунд с ненавистью к России сядет на престол Ягеллонов. Монарха нашего вы уже знаете, равно великого и милосердого; знаете, что первым действием его воцарения было бескорыстное освобождение ваших пленников: великодушие непонятное для Батория, ибо он торговал российскими пленниками до конца дней своих. Баторий в могиле, и Феодор не радуется, не мыслит о мести, но изъявляет вам сожаление и предлагает способ навеки успокоить Литву с Польшею; желает королевства не для умножения сил и богатства державы своей (ибо силен и богат Россиею), но для защиты вас от неверных; не хочет никаких прибытков; уступит панам и рыцарству все, что земля королю платила: даст им сверх того поместья в новых российских владениях и собственною казною воздвигнет крепости на берегах Днепра, Донца и Дона, чтобы нога оттоманов и крымцев не топтала ни Киевской, ни Волынской, ни Подольской области. Цари неверные опустят руки; заключенные в своих пределах, едва ли и в них удержатся. Россия возьмет для себя Азов, Кафу, ханство Крымское; для вас земли Дунайские. Многочисленные воинства ожидают слова государева, чтобы устремиться... на кого? решите... на врагов ли христианства, если будете иметь единого монарха с нами, или на Литву и на Ливонию, если предпочтете нам шведов. Думайте не о дружбе султана: ибо какое согласие между светом и тьмою, какое общение верному с неверным? думайте о славе и победе. Что мешает нашему братству? закоренелая ваша, по грехам, ненависть к России. Обратимся к любви: все зависит от начала, и малый огонь производит великий пламень. Государь российский, обещая вам безопасность и величие, не требует от вас ничего, кроме ласки». Послы убеждали царя отправить на сейм кого-нибудь из вельмож своих, и два боярина, Степан Васильевич Годунов, князь Федор Михайлович Троекуров, с знатным дьяком Васильем Щелкаловым, немедленно выехали из Москвы в Варшаву, имея полную доверенность государеву и 48 писем к духовным и к светским, коронным и литовским сановникам, но без даров. Феодор предлагал сейму следующие условия:
1) «Государю российскому быть королем польским и великим князем литовским; а народам обеих держав соединиться вечною, неразрывною приязнию.
2) Государю российскому воевать лично, и всеми силами, Оттоманскую империю, низвергнуть хана крымского, посадить на его место Сайдет-Гирея, слугу России, и, заключив союз с цесарем, королем испанским, шахом персидским, освободить Молдавию, землю Волошскую, Боснию, Сербию, Венгрию от ига султанского, чтобы присоединить оные к Литве и Польше, коих войско в сем случае будет действовать вместе с российским.
3) Рать московская, казанская, астраханская, без найма и платы, будет всегда готова для защиты Литвы и Польши.
4) Государю не изменять ни в чем их прав и вольностей без приговора вельможной Думы: она располагает независимо казною и всеми доходами государственными.
5) Россиянам в Литве и Польше, литовцам и полякам в России вольно жить и совокупляться браком.
6) Государь жалует земли бедным дворянам литовским и польским на Дону и Донце.
7) Кому из ратных людей Стефан Баторий остался должным, тем платит государь из собственной казны, до ста тысяч золотых монет венгерских.
8) Деньги, которые шли на содержание крепостей, уже не нужных, между Литвою и Россиею, употребить обеим Державам на войну с неверными.
9) Россия, изгнав шведов и датчан из Эстонии, уступит все города ее, кроме Нарвы, Литве и Польше.
10) Купцам литовским и польским открыть свободный путь во все земли государства Московского и чрез оные в Персию, в Бухарию и другие восточные страны, также морем к устью Двины, в Сибирь и в великое Китайское государство, где родятся камни драгоценные и золото».
В письменном наставлении, данном послам, достойна замечания статья о царевиче Димитрии, где сказано: «если паны упомянут о юном брате государевом, то изъяснить им, что он младенец, не может быть у них на престоле и должен воспитываться в своем отечестве». Правитель готовил ему иную долю!
Нет сомнения, что Феодор, подобно отцу и деду, искренно хотел королевского сана, чтобы соединить державы, искони враждебные, узами братства, предлагая вельможной Думе условия выгодные, с обещаниями лестными, с надеждами блестящими, — жертвуя миллионом нынешних рублей и в противность главному Иоаннову требованию соглашаясь быть королем избранным, с властию ограниченною, без всякого наследственного права для его детей или рода. Действительно ли мыслил царь или правитель ополчиться на султана, чтобы завоеванием богатых земель дунайских усилить Литву и Польшу, которые могли впредь иметь особенных властителей и снова враждовать России? Но он для такого важного предприятия ставил в условие союз императора, Испании, Персии и не входил в обязательство решительное, прельщая воображение панов мыслию смелою и великою. Готовый по-видимому к уступчивости и снисхождению для успеха в своем искании, Шеодор оказал и хладнокровную непреклонность, когда сейм безрассудно потребовал от него жертв, несовместных с православием, достоинством и пользою России.
Бояр наших, Степана Годунова и князя Троекурова, именем польской Думы остановили (12 июля) [1587 г.] в селе Окуневе, в пятнадцати верстах от Варшавы, сказав им, что для них нет безопасного места в столице, исполненной неистовых людей воинских, мятежа и раздоров. Так было действительно. Духовенство, вельможи, рыцарство или шляхта не могли согласиться в избрании короля: Замойский и друзья его, в угодность вдовствующей супруге Баториевой, предлагали шведского принца, Сигизмунда, сына ее сестры; Зборовские — австрийского герцога, Максимилиана; паны литовские и примас, архиепископ гнезненский, — Феодора; а султан, доброхотствуя Стефанову брату, грозил им войною, если они, вместо его, изберут Максимилиана или царя московского, врагов Оттоманской империи. Так называемое рыцарское коло, место шумных совещаний, представляло иногда зрелище битвы: толпы вооруженных стреляли друг в друга. Наконец условились благоразумно прекратить междоусобие и выставить в поле три знамени: российское, цесарское, шведское, чтобы видеть под каждым число избирателей, и тем решить большинство голосов. Знаменем Феодоровым была московская шапка, австрийским шляпа немецкая, шведским сельдь — и первое одержало верх: под ним стеклося такое множество людей, что друзья Австрии и шведов, видя свою малочисленность, от стыда присоединились к нашим. Но сие блестящее торжество российской стороны оказалось бесплодным, когда дело дошло до условий.
4 августа духовенство, сенаторы, дворянство обеих соединенных держав с великою честию приняли Годунова и Троекурова в рыцарском коле; выслушали предложения Феодоровы и, желая дальнейших объяснений, 15 вельмож, духовных и светских, коим надлежало съехаться для того с нашими послами в селе Каменце, близ Варшавы. Там, к удивлению Годунова и Троекурова, сии депутаты встретили их следующими, неожиданными вопросами: «Соединит ли государь московский Россию с королевством так, как Литва соединилась с Польшею, навеки и неразрывно? приступит ли к вере римской? будет ли послушен Наместнику Апостольскому? будет ли венчаться на королевство и приобщится ли Святых Тайн в латинской церкви, в Кракове, от архиепископа гнезненского? Будет ли в Варшаве чрез 10 недель? и напишет ли в своем титуле королевство Польское выше царства Московского?» Бояре ответствовали: «1) Государь желает навеки соединить Литву и Польшу с Россиею так, чтобы они всеми силами помогали друг другу в случае неприятельского нападения и чтобы их жители могли свободно ездить из земли в землю: литовцы к нам, россияне в Литву, с дозволения государя. 2) Он родился и будет жить всегда в греческой православной Вере, следуя святым обрядам ее; венчаться на королевство должен в Москве или в Смоленске, в присутствии ваших чинов государственных; обязывается чтить папу и не мешать действию его власти над духовенством польским, но не допустит его мешаться в дела греческой церкви. 3) Царь приедет к вам, когда успеет. 4) Корона Ягайлова будет под шапкою Мономаха, и титул Феодоров: царь и великий князь всея России, Владимирский и Московский, король Польский и велики князь Литовский. Если бы и Рим Старый и Рим Новый, или царствующий град Византия, приложились к нам: то и древнего, славного их имени государь не поставил бы в своем титуле выше России».
«Итак Феодор не желает быть нашим королем, — возразили паны: — отказывает решительно, обещает неискренно; Гишет, например, что его войско готово защитить нас от султана: турки обыкновенно впадают в нашу землю из Молдавии с Дуная, из Трансильвании, от Белагорода; а войско московское далеко, еще далее астраханское и казанское. Султан, цесарь, шведы грозят нам войною в случае, если изберем короля не по их желанию: что же даст нам царь и сколько денег будет давать ежегодно для содержания рати? ибо у нас довольно своих людей: московских не требуем. Деньги нужны и для того, чтобы усилить сторону ваших доброжелателей на сейме. Знаете ли, что император за избрание Максимилиана обязывается тотчас прислать вельможной Думе 600 тысяч золотых и ежегодно присылать столько же в течение шести лет; а король испанский 800 тысяч и столько же ежегодно в течение осьми лет?» — Послы сказали: «У царя готово многочисленное легкое войско для вашей защиты: козаки волжские, донские и самые крымцы: ибо ханом их будет присяжник государев, Сайдет-Гирей. Царь намерен помогать вам и казною, но без всякого обязательства. Хвалитесь щедростию Австрии и короля испанского; но рассудите, что благоверный царь желает венца королевского не для своей пользы и чести, а единственно ради вашего спокойствия и величия. Сколько лет христианская кровь лилася в битвах россиян с Литвою? Государь мыслит навеки удалить сие бедствие; а вы, паны, не думая о том, весите золото испанское и австрийское! Да будет, как вам угодно; и если казна для вас милее покоя христианского, то знайте, что государь не хочет быть купцом, и за деньги ему не надобно доброжелателей, ни вашего королевства; не хочет питать сребролюбия людей, бесчувственных ко благу отечества, и вооружать их друг на друга в мятежных распрях сейма: ибо не любит ни драк, ни беззакония!»
Сия твердость произвела сильное действие в депутатах: они встали, несколько минут рассуждали между собою тихо и наконец с досадою объявили послам, что Феодору не быть на престоле Ягеллонов; когда же Годунов и Троекуров предложили им отсрочить избрание короля и послать вельмож в Москву для новых объяснений с царем, кардинал Радзивил и другие депутаты отвечали: «Вы смеетесь над нами. Из всех краев Литвы и Польши мы съехались в Варшаву, живем здесь осьмую неделю как на войне, тратим спокойствие и деньги; а вы хотите еще другого сейма! Не разъедемся без выбора». Тогда Феодоровы послы советовали им избрать Максимилиана, благоприятеля России. «Не имеем нужны в ваших наставлениях, — сказали паны с грубостию,— нам указывает Бог, а не царь русский».— Хотели по крайней мере заключить мир, но также не могли согласиться в условиях: Литва требовала Смоленска и земли Северской, а Феодор Дерпта. Разошлися с неудовольствием; но сим еще не кончились переговоры.
В сей самый день и в следующие были жаркие прения между государственными чинами сейма, друзьями Австрии, Швеции и России. Первые, особенно духовенство и все епископы, говорили, что совесть не дозволяет им иметь королем иноверца, еретика; а единомышленники их, светские вельможи, прибавляли: «естественного, закоренелого врага Литвы и Польши, который сядет на королевство с тяжким могуществом России, чтобы подавить нашу вольность, все права и законы. Вы жаловались на угнетение, когда Стефан привел к нам несколько сот гайдуков венгерских: что будет, когда увидим здесь грозную опричнину, несметные тысячи надменных, суровых москвитян? Поверите ли, чтобы они в гордости своей захотели к нам присоединиться? Не скорее ли захотят приставить державу нашу к Московской, как рукав к кафтану?» Другие унижали Феодора, называя его скудоумным, неспособным блюсти государство, обуздывать своевольство, дать силу королевской власти, прибавляя, что он едва ли чрез шесть месяцев может быть к ним, а турки, непримиримые враги царя, завоеватели двух или трех держав мусульманских, успеют между тем взять Краков. Вельможи нашей стороны возражали так: «Первый закон для государства есть безопасность: избранием Феодора мы примиряем врага сильного, Россию, и находим в ней защиту от другого, не менее опасного: от турков. Султан запрещает нам возвести Феодора на престол королевства; но должно ли слушаться неприятеля? Не должно ли именно сделать, чего он не желает? Что касается до Веры, то Феодор крещен во имя Святой Троицы, и мы знаем, что в Риме есть церковь греческая: следственно папа не осуждает сей Веры и без сомнения дозволит ему в ней остаться, с некоторыми, может быть, условиями. Феодор великодушно освободил наших пленников, усмирил мятежи в своем царстве, два раза победил хана; желает в духе любви соединить державы, коих взаимная ненависть произвела столько бедствий, и, будучи властителем самодержавным; господствовать именем закона над людьми свободными: где же его скудоумие? Не видим ли в нем монарха человеколюбивого и мудрого? Мог ли бы он без ума править россиянами, непостоянными и лукавыми? К тому же скудоумие властителя менее гибельно для государства, чем внутренние раздоры. Мы замышляем не новое: сколь многие из вас, до избрания и после бегства Генрикова, хотели царя московского, в удостоверении, что Иоанн оставил бы тиранство в России, а к нам прибыл бы только с могуществом спасительным? Переменилось ли что-нибудь с того времени? разве к лучшему: ибо Феодор и в России не тиранствует, но любит подданных и любим ими».
Сии убеждения заставили сейм возобновить переговоры: депутаты его вторично съехались с московскими послами в Каменце и хотели, чтобы царь немедленно дал вельможной Думе 100 тысяч золотых на военные издержки, основал крепости не на Дону, где они могут быть полезны только для России, а на литовской юго-западной границе, — платил жалованье козакам днепровским из казны своей, отвел земли польской шляхте не в дальних, диких степях, каких много и в Литве за Киевом, но в областях Смоленской и Северской. Послы изъявили некоторую уступчивость: соглашались дать панам 100 тысяч золотых; не отвергали и других требований; предложили, чтобы Феодору писаться в титуле царем всея России, королем Польским, великим князем Владимирским, Московским и Литовским. Самое главное препятствие в рассуждении Веры уменьшилось, когда воевода виленский, Христофор Радзивил, и Троцкий, Ян Глебович, тайно сказали нашим послам, что Феодор может, вопреки их духовенству, остаться в греческой Вере, если испросит только благословение у папы и даст ему надежду на соединение церквей. «Для своего и нашего блага (говорили они) Феодор должен быть снисходителен: ибо мы, в случае его упрямства, изберем врага России, шведа, а не Максимилиана, о коем в Литве никто слышать не хочет, для того, что он корыстолюбив и беден: заведет нас в войну с султаном и не поможет королевству ни людьми, ни казною. Сам император велик единственно титулом и богат только долгами. Знаем обычай австрийцев искоренять права и вольности в землях, которые им поддаются, и везде обременять жителей несносными налогами. К тому же у нас писано в книгах и вошло в пословицу, что славянскому языку не видать добра от немецкого!»
Но Феодор не хотел искать милости в папе, ни манить его лживым обещанием соединения церквей; не хотел также (чего неотменно требовали и все литовские паны) венчаться на королевство в Польше, от святителя латинского, ужасаясь мысли изменить тем православию или достоинству российского монарха — и послы наши, имея дружелюбные свидания с депутатами сейма, 13 августа услышали от них, что канцлер Замойский и немногие паны выбрали шведского принца, а воевода познанский, Станислав Згурка, и Зборовские Максимилиана. Тщетно вельможи литовские уверяли наших бояр, что сие избрание, как незаконное, останется без действия; что если Феодор искренно желает быть королем и решится, не упуская времени, к ним приехать: то они все головами своими кинутся к Кракову и не дадут короны ни шведу, ни австрийцу! Замойский мечом и золотом вдовствующей королевы Анны доставил престол Сигизмунду, уничтожив избрание Максимилиана. Послы наши успели только в одном: заключили с вельможною Думою пятнадцатилетнее перемирие без всяких уступок и выгод, единственно на том условии, чтобы обеим державам владеть, чем владеют, и чтобы избранному королю подтвердить сей договор в Москве чрез своих уполномоченных. — Еще Феодор, выслушав донесение Степана Годунова и Троекурова, надеялся, что по крайней мере Литва не признает Сигизмунда королем, и для того еще писал ласковые грамоты к ее вельможам, соглашаясь быть особенным великим князем литовским, киевским, волынским, мазовским, обещая им независимость и безопасность; писал к ним и Годунов, отправив к каждому дары богатые (ценою в 20 тысяч нынешних рублей)... но поздно! Дворянин Ржевский возвратился из Литвы с вестию, что 16 декабря Сигизмунд коронован в Кракове и что вельможи литовские согласились на сей выбор. Ржевский уже знал о том, но вручил им дары: они взяли их с изъявлением благодарности и желали, чтобы царь всегда был милостив к Литве единоверной!
Царь изъявил досаду, не за отвержение его условий на сейме, но за избрание Сигизмунда: мы видели, что Феодор, подобно Иоанну, охотно уступал королевство эрцгерцогу, не имея никаких состязаний с Австриею; но тесная связь шведской державы с польскою усиливала сих двух наших неприятелей, и главное обязательство, взятое Замойским с Сигизмунда, состояло в том, чтобы ему вместе с отцом его, королем Иоанном, ополчиться на Россию: или завоевать Москву, или по крайне мере Смоленск, Псков, а шведскому флоту двинскую гавань Св. Николая, чтобы уничтожить нашу морскую торговлю. Дух Баториев, казалось, еще жил и враждовал нам в Замойском! — Тем более Феодор желал согласить виды и действия нашей политики с австрийскою: с 1587 года до 1590 мы слали гонца за гонцом в Вену, убеждая императора доставить Максимилиану всеми способами корону польскую, если не избранием, то силою — вызывались снабдить его и деньгами для вооружения — уверяли, что нам будет даже приятнее уступить сию державу Австрии, нежели соединить с Россиею — живо описывали счастие спокойствия, которое утвердится тогда в Северной Европе и даст ей возможность заняться великим делом изгнания турков из Византии — хвалились нашими силами, говоря, что от России зависит устремить бесчисленные сонмы азиатские на султана; что шах персидский выведет в поле 200 тысяч воинов, царь бухарский 100 тысяч, хивинский 50 тысяч, иверский 50 тысяч, владетель шавкалский 30 тысяч, князья черкесские, тюменский, окутский 70 тысяч, ногаи 100 тысяч; что Россия, легко усмирив шведа и не имея уже иных врагов, примкнет крестоносные легионы свои к войскам Австрии, Германии, Испании, папы, Франции, Англии — и варвары оттоманские останутся единственно в памяти! Гонцов московских задержали в Литве и в Риге: для того мы открыли путь в Австрию чрез Северный океан и Гамбург; хотели, чтобы Рудольф и Максимилиан немедленно прислали уполномоченных в Москву для договора, где и как действовать. Сведав же, что Замойский, следуя за бегущим Максимилианом, вступил в Силезию, одержал над ним решительную победу, взял его в плен, томил, бесчестил в неволе, Феодор стыдил Рудольфа неслыханным уничижением Австрии. Но все было бесполезно. Император в своих отзывах изъявлял только благодарность за доброе расположение царя; вместо знатного вельможи прислал (в июне 1589) маловажного сановника Варкоча в Москву, извиняясь недосугами и неудобствами сообщения между Веною и Россиею; писал, что о войне Турецкой должно еще условиться с Испаниею и таить намерение столь важное от Англии и Франции, ибо они ищут милости в султане; что война с Польшею необходима, но что надобно прежде освободить Максимилиана... И царь узнал, что император, вымолив свободу брата, клятвенно обязался не думать о короне польской и жить в вечном мире с сею державою. «Вы начинаете великие дела, но не вершите их, — писал Борис Годунов к австрийскому министерству: — для вас благоверный царь наш не хотел слушать никаких дружественных предложений султановых и ханских; для вас мы в остуде с ними и с Литвою: а вы, не думая о чести, миритесь с султаном и с Сигизмундом!» Одним словом, мы тратили время и деньги в сношениях с Австриею, совершенно бесполезных.
Гораздо усерднее, в смысле нашей политики, действовал тогда варвар, новый хан крымский, преемник умершего (в 1588 году) Ислама, брат его, именем Казы-Гирей. Приехав из Константинополя с султанскою милостивою грамотою и с тремястами янычар господствовать над улусами разоренными, он видел необходимость поправить их, то есть искать добычи, не зная другого промысла, кроме хищения. Надлежало избрать Литву или Россию в феатр убийств и пожаров; хан предпочел Литву, в надежде на ее безначалие или слабость нового короля; и, готовясь силою опустошить Сигизмундову землю, хотел лестию выманить богатые дары у Феодора: писал к нему, что доброжелательствуя нам искреннее всех своих предместников, он убедил султана не мыслить впредь о завоевании Астрахани; что Москва и Таврида будут всегда иметь одних неприятелей. В конце 1589 года Казы-Гирей известил Феодора о сожжении крымцами многих городов и сел в Аитве и в Галиции: хваля его доблесть и дружественное к нам расположение, царь в знак признательности честил хана умеренными дарами, однако ж держал сильное войско на берегах Оки; следственно худо ему верил.
Но Батория уже не было, султан не ополчался на Россию, хан громил Литву: сии обстоятельства казались царю благоприятными для важного подвига, коего давно требовала честь России. Мы хвалились могуществом, имея действительно многочисленнейшее войско в Европе; а часть древней России была шведским владением! Срок перемирия, заключенного с королем Иоанном, уже исходил в начале 1590 года, и вторичный съезд послов на берегу Плюсы ( в сентябре 1586 года) остался бесплодным: ибо шведы не согласились возвратить нам своего завоевания: без чего мы не хотели слышать о мире. Они предлагали только мену: отдавали Копорье за погост Сумерский и за берега Невы. Иоанн жаловался, что россияне тревожат набегами Финляндию, свирепствуя в ней как тигры; Феодор же упрекал воевод шведских разбоями в областях Заонежской, Олонецкой, на Ладоге и Двине: летом в 1589 году они приходили из Каянии грабить волости монастыря Соловецкого и Печенского, Колу, Керет, Ковду и взяли добычи на полмиллиона нынешних рублей серебряных. Склоняя короля к уступкам, царь писал к нему о своих великих союзниках, императоре и шахе. Король ответствовал с насмешкою: «Радуюсь, что ты ныне знаешь свое бессилие и ждешь помощи от других: увидим, как поможет тебе сват наш, Рудольф; а мы и без союзников управимся с тобою». Невзирая на сию грубость, Иоанн желал еще третьего съезда послов, когда Феодор велел объявить ему, что мы не хотим ни мира, ни перемирия, если шведы, сверх Новогородских земель, ими захваченных, не уступят нам Ревеля и всей Эстонии; то есть мы объявили войну!
Доселе Годунов блистал умом единственно в делах внешней и внутренней политики, всегда осторожной и миролюбивой; не имея духа ратного, не алкая воинской славы, хотел однако ж доказать, что его миролюбие не есть малодушная боязливость в таком случае, где без стыда и без явного нарушения святых обязанностей власти нельзя было миновать кровопролития. Исполняя сей важный долг, он употребил все способы для несомнительного успеха: вывел в поле (если верить свидетельству наших приказных бумаг сего времени) около трехсот тысяч воинов, конных и пеших, с тремястами легких и тяжелых пушек. Все бояре, все царевичи (сибирский Маметкул, Русланей Кайбулич, Ураз-Магмет Онданович Киргизский), все воеводы из ближних и дальних мест, городов и деревень, где они жили на покое, должны были в назначенный срок явиться под царскими знаменами: ибо тихий Феодор, не без сожаления оставив свои мирные, благочестивые упражнения, сел на бранного коня (так хотел Годунов!), чтобы войско оживить усердием, а главных сановников обуздывать в их местничестве безрассудном. Князь Федор Мстиславский, знатнейший из родовых вельмож, начальствовал в большом полку, в передовом — князь Дмитрий Иванович Хворостинин, воевода славнейший умом и доблестию. Годунов и Федор Никитич Романов-Юрьев (будущий знаменитый Филарет), двоюродный брат царя, находились при нем, именуясь дворовыми, или ближними воеводами. Царица Ирина ехала за супругом из Москвы до Новагорода, где государь распорядил полки: велел одним воевать Финляндию, за Невою; другим Эстонию, до моря; а сам с главною силою, 18 генваря 1590 года, выступил к Нарве.
Поход был труден от зимней стужи, но весел ревностию войска: россияне шли взять свое — и взяли Яму, генваря 27. Двадцать тысяч шведов, конных и пеших, под начальством Густава Банера, близ Нарвы встретили князя Дмитрия Хворостинина, который разбил их и втоптал в город, наполненный людьми, но скудный запасами: для того Банер, оставив в крепости нужное число воинов, ночью бежал оттуда к Везенбергу, гонимый нашею азиатскою конницею и бросив ей в добычу весь обоз, все пушки; в числе многих пленников находились и знатные чиновники шведские. 4 февраля россияне обложили Нарву; сильною пальбою в трех местах разрушили стену и требовали сдачи города. Тамошний воевода, Карл Горн, величаво звал их на приступ и мужественно отразил его (18 февраля): воеводы Сабуров и князь Иван Токмаков легли в проломе, вместе со многими детьми боярскими, стрельцами, мордовскими и черкесскими воинами. Однако ж сие блистательное для шведов дело не могло бы спасти города: пальба не умолкала, стены падали, и многочисленное войско осаждающих готовилось к новому приступу (21 февраля). В то же время россияне беспрепятственно опустошали Эстонию до самого Ревеля, а Финляндию до Абова: ибо король Иоанн имел более гордости, нежели силы. Начались переговоры. Мы требовали Нарвы и всей Эстонии, чтобы дать мир шведам; но царь, исполняя христианское моление Годунова (как сказано в наших приказных бумагах), удовольствовался восстановлением древнего рубежа: Горн именем королевским (25 февраля) заключил перемирие на год, уступив царю, сверх Ямы, Иваньгород и Копорье, со всеми их запасами и снарядом огнестрельным, условясь решить судьбу Эстонии на будущем съезде послов: московских и шведских — даже обещая уступить России всю землю Корельскую, Нарву и другие города эстонские. Мы хвалились умеренностию. Оставив воевод в трех взятых крепостях, Феодор спешил возвратиться в Новгород к супруге и с нею в Москву торжествовать победу над одною из держав европейских, с коими отец его не советовал ему воевать, боясь их превосходства в ратном искусстве! Духовенство со крестами встретило государя вне столицы, и первосвятитель Иов в пышной речи сравнивал его с Константином Великим и Владимиром, именем отечества и церкви благодаря за изгнание неверных из недр Святой России и за восстановление алтарей истинного Бога во граде Иоанна III и в древнем владении славян ильменских.
Скоро вероломство шведов доставило новый значительный успех оружию миролюбивого Феодора. Король Иоанн, упрекая Горна малодушием, объявил договор, им заключенный, преступлением, усилил войско в Эстонии и выслал двух вельмож, наместников упсальского и вестерготского, на съезд с князем Федором Хворостикиным и думным дворянином Писемским к устью реки Плюсы, не для того, чтобы отдать России Эстонию, но чтобы требовать возвращения Ямы, Иванягорода и Копорья. Не только Феодоровы послы, но и шведские воины, узнав о сем, изъявили негодование: стоя на другом берегу Плюсы, кричали нашим: «не хотим кровопролития!» и принудили своих уполномоченных б'ыть снисходительными, так, что они, уже ничего не требуя, кроме мира, наконец уступали России Корельскую область. Мы неотменно хотели Нарвы — и послы разъехались; а шведский генерал, Иоран Бое, в ту же ночь вероломно осадил Иваньгород: ибо срок Нарвского договора еще не вышел. Но мужественный воевода, Иван Сабуров, в сильной вылазке наголову разбил шведов: и генерала Бое и самого герцога Зюдерманландского, который с ним соединился. Главная рать московская стояла в Новегороде: она не приспела к битве, нашла крепость уже освобожденною и только издали видела бегство неприятеля.
Воюя с шведами, Феодор желал соблюсти мир с Литвою, и в то время, когда полки московские шли громить Эстонию, Годунов известил всех градоначальников в Ливонии Польской, что они могут быть спокойны и что мы не коснемся областей ее, в точности исполняя договор Варшавский. Но Сигизмунд молчал: чтобы узнать его расположение, Дума московская послала гонца в Вильну с письмом к тамошним вельможам, уведомляя их о намерении хана снова идти на Литву и прибавляя: «Казы-Гирей убеждал государя нашего вместе с ним воевать вашу землю и предлагал ему султанским именем вечный мир; но государь отказался, искренно вам доброжелательствуя. Остерегаем вас, думая, что рано или поздно вы увидите необходимость соединиться с Россиею для общей безопасности христиан». Сие лукавство не обмануло панов: читая письмо, они усмехались и весьма учтивою грамотою изъявили нам благодарность, сказав однако ж, что у них другие слухи; что сам Феодор, если верить пленникам крымским, обещаниями и дарами склоняет хана ко впадениям в Литву. Между тем 600 литовских Козаков разбойничали в южных пределах России, сожгли новый город Воронеж, убили тамошнего начальника, князя Ивана Долгорукого: мы требовали удовлетворения и велели царевичу Араслан-Алею, Кайбулину сыну, идти с войском в Чернигов. Наконец, в октябре 1590 года послы Сигизмундовы, Станислав Радоминский и Гаврило Война, приехали в Москву договариваться о мире и союзе; но в первой беседе с боярами объявили, что Россия нарушила перемирие взятием шведских городов и должна возвратить их. Им ответствовали, что Швеция не Литва; что родственная связь королей не уважается в политике и что мы взяли свое, казнив неправду и вероломство. О вечном мире говорили долго: Сигизмунд как бы из великодушия отказывался от Новагорода, Пскова, северских городов и проч., но без Смоленска не хотел мириться. Бояре же московские твердили: «не дадим вам ни деревни Смоленского уезда». С обеих сторон около двух месяцев велеречили о выгодах тесного христианского союза всех держав европейских. Бояре с живостию представляли вельможам литовским, что король без сомнения весьма неискренно желает сего союза, испрашивая в то же время (как было нам известно) милость у султана; что Сигизмун-да ожидает Баториева участь, стыд, уничижение бесполезное пред надменностию оттоманов; что Баторин думал угодить Амурату злодейским убиением славнейшего из всех рыцарей литовских, Подковы, и не угодил: ибо до смерти трепетал гневного султана и платил ему дань рабскую; что одна Россия, в чувстве своего величия отвергнув ложную дружбу неверных, есть надежный щит христианства; что хан, столь ужасный для Сигизмундовой державы, не смеет ни делом, ни словом оскорбить Феодора, коему более двухсот крымских князей и мурз служат в войске. Хотя послы уже не оказывали спеси и грубости, как бывало в. Стефаново время, однако ж не принимали нашего снисходительного условия: «владеть обеим державам, чем владеют». Истощив все убеждения, царь (1 генваря 1591) призвал на совет духовенство, бояр, сановников и решился единственно подтвердить заключенное в Варшаве перемирие впредь еще на двенадцать лет, с новым условием, чтобы ни шведы нас, ни мы шведов не воевали в течение года. Феодор, исполняя древний обычай, дал присягу в соблюдении договора и послал окольничего Салтыкова-Морозова взять такую же с Сигизмунда.
Россия наслаждалась миром, коего не было только в душе правителя!.. Устраним дела внешней политики, чтобы говорить о любопытных, важных происшествиях внутренних.
В сие время Борис Годунов в глазах России и всех держав, сносящихся с Москвою, стоял на вышней степени величия, как полный властелин царства, не видя вокруг себя ничего, кроме слуг безмолвных или громко славословящих его высокие достоинства; не только во дворце Кремлевском, в ближних и в дальних краях России, но вне ее, пред государями и министрами иноземными, знатные сановники царские так изъяснялись по своему наказу: «Борис Федорович Годунов есть начальник земли; она вся приказана ему от самодержца и так ныне устроена, что люди дивятся и радуются. Цветет и воинство, и купечество, и народ. Грады украшаются каменными зданиями без налогов, без работы невольной, от царских избытков, с богатою платою за труд и художество. Земледельцы живут во льготе, не зная даней. Везде правосудие свято: сильный не обидит слабого; бедный сирота идет смело к Борису Федоровичу жаловаться на его брата или племянника, и сей истинный вельможа обвиняет своих ближних даже без суда, ибо пристрастен к беззащитным и слабым!» — Нескромно хваляся властию и добродетелию, Борис, равно славолюбивый и хитрый, примыслил еще дать новый блеск своему господству важною церковною новостию.
Имя патриархов означало в древнейшие времена христианства единственно смиренных наставников Веры, но с четвертого века сделалось пышным, громким титлом главных пастырей церкви в трех частях мира, или в трех знаменитейших городах тогдашней всемирной империи: в Риме, в Александрии и в Антиохии. Место священных воспоминаний, Иерусалим, и Константинополь, столица торжествующего христианства, были также признаны особенными, великими патриархиями. Сей чести не искала Россия, от времен Св. Владимира до Феодоровых. Византия державная, гордая, не согласилась бы на равенство своей иерархии с киевскою или с московскою: Византия, раба оттоманов, не отказала бы в том Иоанну III, сыну и внуку его; но они молчали, из уважения ли к первобытному уставу нашей церкви или опасаясь великим именем усилить духовную власть, ко вреду монаршей. Борис мыслил иначе: свергнув митрополита Дионисия за козни и дерзость, он не усомнился возвысить смиренного Иова, ему преданного, ибо хотел его важного содействия в своих важных намерениях. Еще в 1586 году приезжал в Москву за милостынею антиохийский патриарх Иоаким, коему царь изъявил желание учредить патриархию в России: Иоаким дал слово предложить о том Собору греческой церкви и предложил с усердием, славя чистоту нашей Веры В июле 1588 года, к великому удовольствию Феодора, явился в Москве и патриарх константинопольский, Иеремия. Вся столица была в движении, когда сей главный святитель христианский (ибо престол византийского архиерейства уже давно считался первым), старец знаменитый несчастием и добродетелию, с любопытством взирая на ее многолюдство и красоту церквей, благословляя народ и душевно умиляясь его радостным приветствием, ехал на осляти к царю по стогнам московским; за ним ехали на конях митрополит монемвасийский (или мальвазийский) Иерофей и архиепископ элассонский Арсений. Когда они вошли в златую палату, Феодор встал, чтобы встретить Иеремию в нескольких шагах от трона; посадил близ себя; с любовию принял дары его: икону с памятниками Страстей Господних, с каплями Христовой крови, с мощами Св. царя Константина — и велел Борису Годунову беседовать с ним наедине. Патриарха отвели в другую комнату, где он рассказал Борису свою историю. Лет десять управляв церковию, Иеремия, обнесенный каким-то злым греком, был сослан в Родос, и султан, вопреки торжественному обету Магомета II не мешаться в дела христианской духовной власти, безаконно дал патриаршество Феолипту. Чрез пять лет возвратили изгнаннику сан иерарха; но в древнем храме византийских первосвятителей уже славили Аллу и Магомета: сия церковь сделалась мечетию. «Обливаясь слезами,— говорил Иеремия, — я вымолил у жестокого Амурата дозволение ехать в земли христианские для собрания милостыни, чтобы посвятить новый храм истинному Богу в древчей столице православия: где же, кроме России, мог я найти усердие, жалость и щедрость?» Далее, беседуя с Годуновым, он похвалил мысль Феодорову иметь патриарха российского; а лукавый Годунов предложил сие достоинство самому Иеремии, с условием жить в Владимире. Иеремия соглашался, но хотел жить там, где царь, то есть в Москве: чего не хотел Годунов, доказывая, что несправедливо удалить Иова, мужа святого, от московского храма Богоматери; что Иеремия, не зная ни языка, ни обычаев России, не может быть в духовных делах наставником венценосца без толмача, коему непристойно читать во глубине души государевой. «Да исполнится же воля царская! — ответствовал патриарх. — Уполномоченный нашею церковию, благословлю и поставлю, кого изберет Феодор, вдохновенный Богом». В выборе не было сомнения; но, для обряда, святители российские назначили трех кандидатов: митрополита Иова, архиепископа новогородского Александра, Варлаама Ростовского, и поднесли доклад царю, который избрал Иова. 23 генваря (1589), после Вечерни, сей наименованный первосвятитель, в епитрахили, в омофоре и в ризе, пел молебен в храме Успения, со всеми епископами, в присутствии царя и бесчисленного множества людей; вышел из алтаря и стал на амвоне, держа в руке свечу, а в другой письмо 6лагодарственное к государю и к духовенству. Тут один из знатных сановников приближился к нему, держа в руке также пылающую свечу, и сказал громко: «Православный царь, вселенский патриарх и Собор освященный возвышают тебя на престол владимирский, московский и всея России». Иов ответствовал: «Я раб грешный; но если самодержец, Вселенский господин Иеремия и Собор удостаивают меня столь великого сана, то приемлю его с благодарением»; смиренно преклонил главу, обратился к духовенству, к народу, и с умилением произнес обет ревностно блюсти вверенное ему от Бога стадо. Сим исполнился устав избрания; торжественное же посвящение совершилось 26 генваря, на Литургии, как обыкновенно ставили митрополитов и епископов, без всяких новых обрядов. Среди Великой или Соборной церкви, на помосте, был изображен мелом орел двоеглавый и сделан среатрон о двенадцати степенях и двенадцати огненниках: там старейший пастырь восточного православия, благословив Иова как сопрестольника великих отцов христианства и возложив на него дрожащую руку, молился, да будет сей архиерей Иисусов неугасаемым светильником Веры. Имея на главе митру с крестом и с короною, новопоставленный московский патриарх священнодействовал вместе с византийским; и когда, отпев Литургию, разоблачился, государь собственною рукою возложил на него драгоценный крест с животворящим древом, бархатную зеленую мантию с источниками, или полосами, низанными жемчугом, и белый клобук с знамением креста; подал ему жезл Св. Петра митрополита и в приветственной речи велел именоваться главою епископов, отцом отцов, патриархом всех земель северных, по милости Божией и воле царской. Иов благословил Феодора и народ; а лики многолетствовали царю и двум первосвятителям, византийскому и московскому, которые сидели с ним рядом на стульях. Вышел из церкви, Иов, провождаемый двумя епископами, боярами, многими чиновниками, ездил на осляти вокруг стен Кремлевских, кропя их Святою водою, осеняя крестом, читая молитвы о целости града, и вместе с Иеремиею, со всем духовенством, синклитом обедал у государя.
Чтобы утвердить достоинство и права российского священноначалия, написали уставную грамоту, изъясняя в ней, что Ветхий Рим пал от ереси Аполличариевой; что Новый Рим, Константинополь, обладаем безбожными племенами агарянскими; что третий Рим есть Москва; что вместо лжепастьгря Западной церкви, омраченной духом суемудрия, первый вселенский святитель есть патриарх константинопольский, второй александрийский, третий московский и всея России, четвертый антиохийский, пятый иерусалимский; что в России должно молиться о греческих, а в Греции о нашем, который впредь, до скончания века, будет избираем и посвящаем в Москве независимо от их согласия или одобрения. К наружным отличиям сего архипастыря нашей церкви прибавили следующие: «Выход его должен быть всегда с лампадою, с пением и звоном; для облачения иметь ему амвон о трех степенях; в будни носить клобук с Серафимами и крестами обнизными, мантии объяринные и всякие иные с полосами; ходить в пути с крестом и жезлом; ездить на шести конях». Тогда же государь с двумя патриархами соборно уложил быть в России четырем митрополитам: новогородскому, казанскому, ростовскому и крутицкому; шесты архиепископам: вологодскому, суздальскому, нижегородскому, смоленскому, рязанскому, тверскому — и осьми епископам: псковскому, ржевскому, устюжскому, белоозерскому, коломенскому, северскому, дмитровскому.
Участвуя более именем, нежели делом, в сих церковных распоряжениях, Иеремия, митрополит монемвасийский и архиепископ элассонский ездили между тем в лавру Сергиеву, где, равно как и в московских храмах, удивлялись богатству икон, сосудов, риз служебных; в столице обедали у патриарха Иова, славя мудрость его беседы; славили также высокие достоинства Годунова и редкий ум старца, Андрея Щелкалова; всего же более хвалили щедрость российскую: ибо их непрестанно дарили серебряными кубками, ковшами, перлами, шелковыми тканями, соболями, деньгами. Представленные царице, они восхитились ее святостию, смиренным величием, ангельскою красотою, сладостию речей, равно как и наружным великолепием. На ней была корона с двенадцатью жемчужными зубцами, диадема и на груди златая цепь, украшенные драгоценными каменьями; одежда бархатная, длинная, обсаженная крупным жемчугом, и мантия не менее богатая. Подле царицы стоял царь, а с другой стороны Борис Годунов, без шапки, смиренно и благоговейно; далее многие жены знатные, в белой одежде, сложив руки. Ирина с умилением просила святителей греческих молить Бога, чтобы он даровал ей сына, наследника державе — «и все мы, тронутые до глубины сердца (говорит архиепископ элассонский в описании своего путешествия в Москву), вместе с нею обливаясь слезами, единогласно воззвали ко Всевышнему, да исполнится чистое, столь усердное моление сей души благочестивой!» — Наконец государь (в мае 1589) отпустил Иеремию в Константинополь с письмом к султану, убеждая его не теснить христиан, и сверх даров послал туда 1000 рублей, или 2000 золотых монет венгерских, на строение новой Патриаршей церкви, к живейшей признательности всего греческого духовенства, которое, Соборною грамотою одобрив учреждение Московской Патриархии, доставило Феод ору сию хартию (в июне 1591) чрез митрополита терновского, вместе с мощами Святых и с двумя коронами, для царя и царицы.
Таким образом уставилась новая верховная степень в нашей иерархии, чрез 110 лет испроверженная самодержцем великим как бесполезная для церкви и вредная для единовластия государей, хотя разумный учредитель ее не дал тем духовенству никакой новой государственной силы и, переменив имя, оставил иерарха в полной зависимости от венценосца. Петр I знал историю Никона и разделил, чтобы ослабить, власть духовную; он уничтожил бы и сан митрополита, если бы в его время, как в Иоанново или в древнейшие, один митрополит управлял Российскою церковию. Петр царствовал и хотел только слуг: Годунов, еще называясь подданным, искал опоры: ибо предвидел обстоятельства, в коих дружба царицы не могла быть достаточна для его властолюбия и — спасения; обуздывал бояр, но читал в их сердце злую зависть, ненависть справедливую к убийце Шуйских; имел друзей: но они им держались, и с ним бы пали, или изменили бы ему в превратности рока; благотворил народу, но худо верил его благодарности в невольном чувстве своих внутренних недобродетельных побуждений к добру и знал, что сей народ в случае важном обратит взор недоумения на бояр и духовенство. Годунов на месте Петра Великого мог бы также уничтожить сан патриарха; но, будучи в иных обстоятельствах, хотел польстить честолюбию Иова титлом высоким, чтобы иметь в нем тем усерднейшего и знаменитейшего пособника: ибо наступал час решительный, и самовластный вельможа дерзнул наконец приподнять для себя завесу будущего!
[1591 г.] Если бы Годунов и не хотел ничего более, имея все, кроме Шеодоровой короны, то и в сем предположении мог ли бы он спокойно наслаждаться величием, помышляя о близкой кончине царя, слабого не только духом, но и телом, — о законном его наследнике, воспитываемом материю и родными в явной, хотя и в честной ссылке, в ненависти к правителю, в чувствах злобы и мести? Что ожидало в таком случае Ирину? монастырь: Годунова? темница или плаха — того, кто мановением двигал царство, ласкаемый царями Востока и Запада!.. Уже дела обнаружили душу Борисову: в ямах, на лобном месте изгибли несчастные, коих опасался правитель: кто же был для него опаснее Димитрия?
Но Годунов еще томился душевным гладом и желал, чего не имел. Надменный своими достоинствами и заслугами, славою и лестию; упоенный счастием и могуществом, волшебным для души самой благородной; кружась на высоте, куда не восходил дотоле ни один из подданных в Российской державе, Борис смотрел еще выше, и с дерзким вожделением: хотя властвовал беспрекословно, но не своим именем; сиял только заимствованным светом; должен был в самой надменности трудить себя личиною смирения, торжественно унижаться пред тению царя и бить ему челом вместе с рабами Престол казался Годунову не только святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти, но и райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают и где смертный пользуется как бы Божественными правами. Сия мечта о прелестях верховного державства представлялась Годунову живее и живее, более и более волнуя в нем сердце, так, что он наконец непрестанно занимался ею. Летописец рассказывает следующее, любопытное, хотя и сомнительное обстоятельство: «Имея ум редкий, Борис верил однако ж искусству гадателей; призвал некоторых из них в тихий час ночи и спрашивал, что ожидает его в будущем? Льстивые волхвы или звездочеты ответствовали: тебя ожидает венец... но вдруг умолкли, как бы испуганные дальнейшим предвидением. Нетерпеливый Борис велел им договорить; услышал, что ему царствовать только семь лет, и с живейшею радостию обняв предсказателей, воскликнул: хотя бы семь дней, но только царствовать!» Столь нескромно Годунов открыл будто бы внутренность души мнимым мудрецам суеверного века! По крайней мере он уже не таился от самого себя; знал, чего хотел! Ожидая смерти бездетного царя, располагая волею царицы, наполнив Думу, двор, приказы родственниками и друзьями, не сомневаясь в преданности велико-именитого иерарха церкви, надеясь также на блеск своего правления и замышляя новые хитрости, чтобы овладеть сердцем или воображением народа, Борис не страшился случая беспримерного в нашем отечестве от времен Рюриковых до Феодоровых: трона упраздненного, конца племени державного, мятежа страстей в выборе новой династии, и, твердо уверенный, что скипетр, выпав из руки последнего венценосца Мономаховой крови, будет вручен тому, кто уже давно и славно царствовал без имени царского, сей алчный властолюбец видел, между собою и престолом, одного младенца безоружного, как алчный лев видит агнца!.. Гибель Димитриева была неизбежна!
Приступая к исполнению своего ужасного намерения, Борис мыслил сперва объявить злосчастного царевича незаконнорожденным, как сына шестой или седьмой Иоанновой супруги: не велел молиться о нем и поминать его имени на Литургии; но рассудив, что сие супружество, хотя и действительно беззаконное, было однако ж утверждено или терпимо церковною властию, которая торжественным уничтожением оного призналась бы в своей человеческой слабости, к двойному соблазну христиан — что Димитрий, невзирая на то, во мнении людей остался бы царевичем, единственным Феодоровым наследником — Годунов прибегнул к вернейшему способу устранить совместника, оправдываясь слухом, без сомнения его же друзьями распущенным, о мнимой преждевременной наклонности Ди-митриевой ко злу и к жестокости: в Москве говорили всенародно (следственно без страха оскорбить царя и правителя), что сей младенец, еще имея не более шести или семи лет от роду, есть будто бы совершенное подобие отца: любит муки и кровь; с веселием смотрит на убиение животных: даже сам убивает их. Сею сказкою хотели произвести ненависть к Димитрию в народе; выдумали и другую для сановников знатных: рассказывали, что царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снегу двадцать человеческих изображений, назвал оные именами первых мужей государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным руки и ноги, приговаривая: «так вам будет в мое царствование!» В противность клевете нелепой, многие утверждали, что юный царевич оказывает ум и свойства достойные отрока державного; говорили о том с умилением и страхом, ибо угадывали опасность невинного младенца, видели цель клеветы — и не обманулись: если Годунов боролся с совестию, то уже победил ее и, приготовив легковерных людей услышать без жалости о злодействе, держал в руке яд и нож для Димитрия; искал только, кому отдать их для совершения убийства!
Доверенность, откровенность свойственна ли в таком умысле гнусном? Но Борис, имея нужду в пособниках, открылся ближним, из коих один, дворецкий Григорий Васильевич Годунов, залился слезами, изъявляя жалость, человечество, страх Божий: его удалили от совета. Все другие думали, что смерть Димитриева необходима для безопасности правителя и для государственного блага. Начали с яда. Мамка цареаичева, боярыня Василиса Волохова, и сын ее, Осип, продав Годунову свою душу, служили ему орудием; но зелие смертоносное не вредило младенцу, по словам летописца, ни в яствах, ни в питии. Может быть, совесть еще действовала в исполнителях адской воли; может быть, дрожащая рука бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее, к досаде нетерпеливого Бориса, который решился употребить иных смелейших злодеев. Выбор пал на двух чиновников, Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, одолженных милостями правителя; но оба уклонились от сделанного им предложения: готовые умереть за Бориса, мерзили душегубством; обязались только молчать, и с сего времени были гонимы. Тогда усерднейший клеврет Борисов, дядька царский, окольничий Андрей Лупп-Клешнин, представил человека надежного: дьяка Михайла Битяговского, ознаменованного на лице печатию зверства, так, что дикий вид его ручался за верность во зле. Годунов высыпал золото; обещал более и совершенную безопасность; велел извергу ехать в Углич, чтобы править там земскими делами и хозяйством вдовствующей царицы, не спускать глаз с обреченной жертвы и не упустить первой минуты благоприятной. Битяговский дал и сдержал слово.
Вместе с ним приехали в Углич сын его, Данило, и племянник Никита Качалов, также удостоенные совершенной доверенности Годунова. Успех казался легким: с утра до вечера они могли быть у царицы, занимаясь ее домашним обиходом, надзирая над слугами и над столом; а мамка Димитриева с сыном помогала им советом и делом. Но Димитрия хранила нежная мать!.. Извещенная ли некоторыми тайными доброжелателями или своим сердцем, она удвоила попечения о милом сыне; не расставалась с ним ни днем, ни ночью; выходила из комнаты только в церковь; питала его из собственных рук, не вверяла ни злой мамке Волохо-вой, ни усердной кормилице Ирине Ждановой. Прошло немало времени; наконец убийцы, не видя возможности совершить злодеяние втайне, дерзнули на явное, в надежде, что хитрый и сильный Годунов найдет способ прикрыть оное для своей чести в глазах рабов безмолвных: ибо думали только о людях, не о Боге! Настал день, ужасный происшествием и следствиями долговременными: 15 мая, в субботу, в шестом часу дня, царица возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать; братьев ее не было во дворце; слуги носили кушанье. В сию минуту боярыня Ворохова позвала Димитрия гулять на двор: царица, думая идти с ними же, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала царевича, сама не зная, для чего; но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Димитрия за руку, сказал: «Государь! у тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет, старое...» Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего державного питомца. Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда царица вышла из сеней на крыльцо... Девятилетний Святый Мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своею грудью; он трепетал как голубь, испуская дух, и скончался, уже не слыхав вопля отчаянной материи... Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам: некому было остановить их; но Всевышний мститель присутствовал!
Чрез минуту весь город представил зрелище мятежа неизъяснимого. Пономарь Соборной церкви — сам ли, как пишут, видев убийство, или извещенный о том слугами царицы — ударил в набат, и все улицы наполнились людьми, встревоженными, изумленными; бежали на звук колокола; смотрели дыма, пламени, думая, что горит дворец; вломились в его ворота; увидели царевича мертвого на земле: подле него лежали мать и кормилица без памяти; но имена злодеев были уже произнесены ими. Сии изверги, невидимым Судиею ознаменованные для праведной казни, ие успели или боялись скрыться, чтобы не обличить тем своего дела; в замешательстве, в исступлении, устрашенные набатом, шумом, стремлением народа, вбежали в избу разрядную; а тайный вождь их, Михаиле Битяговский, бросился на колокольню, чтобы удержать звонаря: не мог отбить запертой им двери и бесстрашно явился на месте злодеяния: приближился к трупу убиенного; хотел утишить народное волнение; дерзнул сказать гражданам (заблаговременно изготовив сию ложь с Клешниным или с Борисом), что младенец умертвил сам себя ножом в падучей болезни. «Душегубец!» — завопили толпы; камни посыпались на злодея. Он искал убежища во дворце, с одним из клевретов своих, Данилом Третьяковым: народ схватил, убил их; также и сына Михайлова, и Никиту Качалова, выломив дверь разрядной избы. Третий убийца, Осип Волохов, ушел в дом Михаила Битяговского: его взяли, привели в церковь Спаса, где уже стоял гроб Димитриев, и там умертвили, в глазах царицы; умертвили еще слуг Михайловых, трех мещан, уличенных или подозреваемых в согласии с убийцами, и женку юродивую, которая жила у Битяговского и часто ходила во дворец; но мамку оставили живую для важных показаний: ибо злодеи, издыхая, облегчили свою совесть, как пишут, искренним признанием; наименовали и главного виновника Димитриевой смерти: Бориса Годунова. Вероятно, что устрашенная мамка также не запиралась в адском кове; но судиею преступления был сам преступник!
Беззаконно совершив месть, хотя и праведную — от ненависти к злодеям, от любви к царской крови забыв гражданские уставы — извиняемый чувством усердия, но виновный пред судилищем государственной власти, народ опомнился, утих и с беспокойством ждал указа из Москвы, куда градоначальники послали гонца с донесением о бедственном происшествии, без всякой утайки, надписав бумагу на имя царя. Но Годунов бодрствовал: верные ему чиновники были расставлены по Углицкой дороге; всех едущих задерживали, спрашивали, осматривали; схватили гонца и привели к Борису. Желание злого властолюбца исполнилось!.. Надлежало только затмить истину ложью, если не для совершенного удостоверения людей беспристрастных, то по крайней мере для вида, для пристойности. Взяли и переписали грамоты углицкие: сказали в них, что царевич в судорожном припадке заколол себя ножом от небрежения Нагих, которые, закрывая вину свою, бесстыдно оклеветали дьяка Битяговского и ближних его в убиении Димитрия, взволновали народ, злодейски истерзали невинных. С сим подлогом Годунов спешил к Феодору, лицемерно изъявляя скорбь душевную; трепетал, смотрел на небо — и, вымолвив ужасное слово о смерти Димитриевой, смешал слезы крокодиловы с искренними слезами доброго, нежного брата. Царь, по словам летописца, горько плакал, долго безмолвствуя; наконец сказал: «да будет воля Божия!» и всему поверил. Но требовалось чего-нибудь более для России: хотели оказать усердие в исследовании всех обстоятельств сего несчастия: нимало не медля, послали для того в Углич двух знатных сановников государственных — и кого же? Окольничего Андрея Клешнина, главного Борисова пособника в злодействе! Не дивились сему выбору: могли удивиться другому: боярина князя Василия Ивановича Шуйского, коего старший брат, князь Андрей, погиб ог Годунова, и который сам несколько лет ждал от него гибели, будучи в опале. Но хитрый Борис уже примирился с сим князем честолюбивым, легкомысленным, умным без правил добродетели, и с меньшим его братом, Димитрием, женив последнего на своей юной своячине и дав ему сан боярина. Годунов знал людей и не ошибся в князе Василии, оказав таким выбором мнимую неустрашимость, мнимое беспристрастие. — 19 мая, ввечеру, князь Шуйский, Клешнин и дьяк Вылузгин приехали в Углич, а с ними и крутицкий митрополит, прямо в церковь Св. Преображения.
Там еще лежало Димитриево тело окровавленное, и на теле нож убийц. Злосчастная мать, родные и все добрые граждане плакали горько. Шуйский с изъявлением чувствительности приступил ко гробу, чтобы видеть лице мертвого, осмотреть язву; но Клешнин, увидев сие ангельское, мирное лицо, кровь и нож, затрепетал, оцепенел, стоял неподвижно, обливаясь слезами; не мог произнести ни единого слова: он еще имел совесть! Глубокая язва Димитриева, гортань, перерезанная рукою сильного злодея, не собственною, не младенческою, свидетельствовала о несомнительном убиении- для того спешили предать земле святые мощи невинности; митрополит отпел их — и князь Шуйский начал свои допросы: памятник его бессовестной лживости, сохраненный временем как бы в оправдание бедствий, которые чрез несколько лег пали на главу, уже венценосную, сего слабого, если и не безбожного человекоугодника! Собрав духовенство и граждан, он спросил у них: каким образом Димитрий, от небрежения Нагих, заколол сам себя? Единодушно, единогласно — иноки, священники, мужи и жены, старцы и юноши — ответствовали: царевич убиен своими рабами, Михаилом Битяговским с клевретами, по воле Бориса Годунова. Шуйский не слушал далее; распустил их; решился допрашивать тайно, особенно, не миром, действуя угрозами и обещаниями; призывал, кого хотел; писал, что хотел — и наконец, вместе с Клешниным и с дьяком Вылузгиным, составил следующее донесение царю, основанное будто бы на показаниях городских чиновников, мамки Волоховой, жильцов или царевичевых детей боярских, Димитриевой кормилицы Ирины, постельницы Марьи Самойловой, двух Нагих: Григория и Андрея Александрова, — царицыных ключников и стряпчих, некоторых граждан и духовных особ: «Димитрий, в среду мая 12, занемог падучею болезнию; в пятницу ему стало лучше: он ходил с царицею к Обедне и гулял на дворе; в субботу, также после Обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми жильцами; начал играть с ними ножом в тычку, и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался. Имея сию болезнь и прежде, Димитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку дочери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, царица прибежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данило Битяговский, из коих ни одного тут не было; но царица и пьяный брат ее, Михаило Нагой, велели умертвить их и дьяка Битяговского безвинно, единственно за то, что сей усердный дьяк не удовлетворял корыстолюбию Нагих и не давал им денег сверх указа государева. Сведав, что сановники царские едут в Углич, Михайло Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу, — вымазать оные кровью и положить на тела убитых, в обличение их мнимого злодеяния». Сию нелепость утверодили своею подписью Воскресенский архимандрит Феодорит, два игумена и духовник Нагих, от робости и малодушия; а свидетельство истины, мирское, единогласное, было утаено: записали только ответы Михаила Нагого, как бы явного клеветника, упрямо стоящего в том, что Димитрий погиб от руки злодеев.
Шуйский, возвратись в Москву, 2 июня представил свои допросы государю; государь же отослал их к патриарху и святителям, которые, в общей Думе с боярами, велели читать сей свиток знатному дьяку Василью Щелкалову. Выслушав, митрополит крутицкий, Геласий, встал и сказал Иову: «Объявляю Священному Собору, что вдовствующая царица, в день моего отъезда из Углича, призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев государев на тех, которые умертвили дьяка Битяговского и товарищей его; что она сама видит в сем деле преступление, моля смиренно, да не погубит государь ее бедных родственников». Лукавый Геласий — исказив, вероятно, слова несчастной матери — подал Иову новую бумагу от имени городового углицкого прикащика, который писал в ней, что Димитрий действительно умер в черном недуге, а Михаиле Нагой пьяный велел народу убить невинных... И Собор (воспоминание горестное для Церкви!) поднес Феод ору доклад такого содержания: «Да будет воля государева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царевичева прекратилась судом Божиим; что Михало Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался со злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими; что граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оное Бог и государь; в руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице, о тишине и благоденствии народа!» Феодор велел боярам решить дело и казнить виновных: привезли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах; снова допрашивали, пытали, особенно Михаила Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Димитрия; наконец сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню Св. Николая на Выксе (близ Череповца); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию; а граждан тамошних, объявленных убийцами невинных, казнили смертию, числом около двухсот; другим отрезали языки; многих заточили; большую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым, так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию, 150 церквей и не менее тридцати тысяч жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела. Остались развалины, вопия к небу о мести!
Карая великодушие, Годунов с такою же дерзостию наградил злодеяние, дав богатые земли и поместья гнусной мамке Волоховой, жене и дочерям Битяговского; осыпал дарами мужей думных и всех знатных сановников; ласкал их, угощал обедами роскошными (не мог успокоить одного Клешнина, в терзаниях совести умершего чрез несколько лет схимником)... Но в безмолвии двора и церкви слышен был ропот народа, не обманутого ни следствием Шуйского, ни приговором святителей, ни судом боярским: лазутчики Годунова слышали вполголоса произносимые слова о страшном заклании, тайном его виновнике, жалостном ослеплении царя, бессовестном потворстве вельмож и духовенства; видели в толпах печальные лица. Борис, тревожимый молвою, нашел способ утишить оную в великом бедствии, которое тогда постигло столицу. Накануне Троицы, в отсутствие государя, уехавшего с боярами в лавру Св. Сергия, запылал в Москве двор колымажный, и в Несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до Трубы, весь Белый город и за ним двор посольский, слободы стрелецкие, все Занеглинье: домы, лавки, церкви и множество людей. Кремль и Китай, где жило знатное дворянство, уцелели; но граждане остались без крова, некоторые и без имения. Стон и вой раздавались среди обширного пепелища, и люди толпами бежали на Троицкую дорогу встретить Феодора, требовать его милости и помощи: Борис не допустил их до царя; явился между ими с видом любви и сожаления, всех выслушал, всем обещал, и сделал обещанное: выстроил целые улицы, раздавал деньги, льготные грамоты; оказывал щедрость беспримерную, так, что москвитяне, утешенные, изумленные сими благодеяниями, начали ревностно славить Годунова. Случайно ли воспользовался он несчастием столицы для приобретения любви народной или был тайным виновником оного, как утверждает летописец и как думали многие из современников? В самых Разрядных книгах сказано, что Москву жгли тогда злодеи; но Борис хотел обратить сие подозрение на своих ненавистников: взяли людей Афанасия Нагого и братьев его, допрашивали и говорили, что они уличаются в злодействе; однако ж не казнили их, и дело осталось неясным для потомства.
Скоро и другой, как бы благоприятный для Годунова случай, великою, неожиданною опасностию взволновав Москву и всю Россию, отвлек мысли народа от ужасной Димитриевой смерти: нашествие варваров. Маня Феодора уверениями в дружестве, хан Казы-Гирей сносился с королем шведским, требовал от него золота, обещал сильным впадением поколебать Москву и действительно к тому готовился, исполняя приказ султана, врага нашего, и будучи сам недоволен Россиею: во-первых, он сведал, что мы тайно известили литовских панов о намерении его снова идти на их землю и предлагали им общими силами воевать Тавриду (о чем, вероятно, дал ему знать король Сигизмунд); во-вторых, Феодор не отпустил царевича Мурата к хану, который убедил сего племянника забыть старое и хотел сделать калгою, или главным вельможею орды Таврической: Мурат жил в Астрахани, неизменно усердствовал России, обуздывал ногаев и, к искреннему сожалению Феодора, скоропостижно умер, испорченный, как думали, подосланными к нему из Крыма злодеями; но хан утверждал,что россияне ядом отразили Мурата, и клялся отмстить им. Третиею виною Казы-Гиреева ополчения на Россию была мысль его князей, что каждый добрый хан обязан, в исполнение древнего обычая, хотя однажды видеть берега Оки для снискания воинской чести: то есть они желали русской добычи и верили бывшему у них послу шведскому, что все наше войско занято войною с королем его. Мы всегда имели друзей и лазутчиков в Крыму, чтобы знать не только действия, но и все замыслы ханов; в сие время находились там и гонцы московские: следственно хан не мог утаить от нас своего вооружения чрезвычайного; но умел обмануть: уверил бдительного правителя, что идет разорять Вильну и Краков; назначил знатное посольство в Москву для заключения союза с нами; требовал, чтобы и царь немедленно прислал к нему кого-нибудь из первых сановников. Между тем все улусы были в сильном движении; все годные люди садились на коней, от старого до малого; с ними соединились и полки ногайские Казыева улуса, и султанские, из Азова, Белагорода, с огнестрельным снарядом. Наступала весна, всегда опасная для южной России; а царская Дума не тревожилась, выслав в начале апреля знатных воевод к нашей обыкновенной береговой рати: князя Мстиславского, Ноготкова, Трубецких, Голицына, Федора Хворостинина, в Серпухов, Калугу и в другие места. Еще в мае разъезды наши не встречали ни одного татарина на берегах Донца Северского и Боровой: видели только следы зимнего кочевья и юрты оставленные. Но 26 июня прискакали в Москву гонцы с вестию, что степь покрылась тучами ханскими; что не менее ста пятидесяти тысяч крымцев идет к Туле, обходя крепости, нигде не медля, не рассыпаясь для грабежа. Годунову надлежало оказать всю бодрость своего духа и загладить оплошность: в тот же час послали указы к воеводам всех степных крепостей, велели им спешить к Серпухову, соединиться с князем Мстиславским, чтобы встретить хана в поле. К несчастию, главное войско наше стояло тогда в Новегороде и Пскове, наблюдая шведов; оно не могло приспеть к решительной битве: о нем уже не думали. Объявили Москву в осаде; поручили блюсти дворец государев князю Ивану Михайловичу Глинскому, Кремль боярину князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому, Китай Голицыну, Белый город Ногтеву-Суздальскому и Мусе Туренину. 27 июня сведали о быстром стремлении неприятеля к столице, уверились в невозможности соединения всех полков на берегах Оки до прихода ханского и переменили распоряжение: велели Мстиславскому идти к Москве, чтобы пред ее священными стенами, в виду храмов и палат Кремлевских, в глазах царя и царицы, за Веру, за отечество сразиться с неверными. В ободрение народу разглашали, что мы, оставляя берега Оки, заманиваем неприятеля в сети и хотим внутри России истребить его совершенно. В самом деле сие отступление прибавляло к береговому войску еще несколько тысяч лучших ратников московских, благородную дружину государеву, знатных дворян и детей боярских, кроме вооруженных граждан: давало нам важный перевес в силах и выгоду биться под стенами неодолимыми, под громом тяжелого огнестрельного снаряда, ужасного для варваров. Надлежало единственно взять меры, чтобы хан не ввергнул огня и разрушения в недра столицы, как сделал Девлет-Гирей в 1571 году: для того с удивительною скоростию укрепили предместие за Москвою-рекою деревянными стенами с бойницами; обратили монастыри в твердыни: Даниловский, Новоспасский, Симонов; назначили стан войску верстах в двух от города, между Калужскою и Тульскою дорогою; соорудили там дощатый подвижный городок на колесах и церковь Св. Сергия, где поставили икону Богоматери, бывшую с Димитрием в Донской битве; пели молебны, обходили всю Москву с крестами и с нетерпением ждали Мстиславского. 29 июня сей воевода выступил из Серпухова, оставив на Оке малочисленную стражу, и ночевал на Лопасне, среди высоких курганов, славных памятников незабвенной победы 1572 года: шел тот же неприятель; но Россия уже не имела Воротынского! 1 июля, ввечеру, полки расположились на лугах Москвы-реки, против села Коломенского, а воеводы спешили к государю с донесением и для совета; возвратились в следующее утро и ввели полки в изготовленный для них стан, против монастыря Даниловского. В тот день сам государь приехал к войску, осмотрел его, жаловал воевод и всех людей ратных милостивыми словами, спрашивал их о здравии, не оказывая робости, изъявляя надежду на Бога и на своих добрых россиян.
Июля 3 известили Феодора, что хан перешел Оку под Тешловым, ночует на Лопасне, идет прямо к Москве; что передовой отряд неприятельский, встретив мужественного воеводу, князя Владимира Бахтеярова, высланного на Похру с двумястами пятидесятью детьми боярскими, разбил его и гнал, жестоко уязвленного, до селения Биц. Тогда войско наше изготовилось к сражению; каждый полк занял свое место, не выходя из укреплений, и ввечеру пришла к ним вся дружина царская; явился наконец и Борис Годунов, в полном доспехе, на ратном коне, под древним знаменем великокняжеским: кто был душою царства в Совете, тому надлежало одушевить и воинов в битве за царство. Шеодор отдал ему всех дворян своих и телохранителей, дотоле неразлучных с особою монарха; заключился в уединенной палате с супругою и с духовником для молитвы; не боялся опасности, ибо считал за грех бояться, и сделав все, что мог, для спасения отечества, с ангельским спокойствием предавал себя и державу в волю Всевышнего. За правителем ехали и все бояре, как бы за государем; но, встреченный, приветствуемый воеводами, он не взял главного начальства из рук знатнейшего или опытнейшего вождя, князя Мстиславского; удовольствовался вторым местом в большом полку, составив для себя воинскую думу из шести сановников, в числе коих находился и знаменитый изгнанник, Богдан Яковлевич Вельский, властию Годунова уже примиренный с двором и с народом, витязь, украшенный знаками отличия и славы.
Всю ночь стояла рать под знаменами; всю ночь бодрствовал Годунов: ходил по рядам, укреплял дух воевод и воинов, советовал и принимал советы, требовал доверенности и находил ее, великим умом заменяя недостаток в опытности ратной. Знали о близости неприятеля; слышали вдали шум, топот коней и на рассвете увидели густые толпы ханские. Казы-Гирей шел осторожно, стал против села Коломенского и, с Поклонной горы обозрев места, велел своим царевичам ударить на войско московское. Дотоле все было тихо; но как скоро многочисленная конница неприятельская спустилась с высоты на равнину, загремели все бойницы стана, монастырей, Кремлевские, и сотни отборные из каждого полку с отборными головами, дружины литовские, немецкие с их капитанами выступили из укрепления, чтобы встретить крымцев; а воеводы с главным войском оставались в дощатом городке и ждали своего часа. Битва началася вдруг во многих местах: ибо неприятель, осыпанный пушечными ядрами, разделился, пуская стрелы и в схватке действуя саблями лучше наших; но мы имели выгоду, искусно стреляя из ручных пищалей, стоя и нападая дружнее. Песчаная равнина покрывалась более мусульманскими, нежели христианскими трупами, в виду у хана и москвитян, коими стены, башни, колокольни были унизаны, вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса: ибо дело шло о Москве: ее губили или спасали победители! Народ то безмолвствовал, то вопил, следуя душою за всеми движениями кровопролитной сечи, зрелища нового для нашей древней столицы, которая видала приступы к стенам ее, но еще до сего времени не видала полевой битвы на своих равнинах. Не имели нужды в вестниках: глаз управлял чувством страха и надежды. Другие не хотели ничего видеть: смотрели только на святые иконы, орошая теплыми слезами помост храмов, где пение иереев заглушалось звуком пальбы и курение фимиама мешалось с дымом пороха. Сказание едва вероятное: в сию торжественную, роковую годину, когда сильно трепетало сердце и в столетних старцах московских, один человек наслаждался спокойствием души непоколебимой: тот, чье имя вместе с Божиим призывалось россиянами в сече, за кого они умирали пред стенами столицы: сам государь!.. Утомленный долгою молитвою, Феодор мирно отдыхал в час полуденный; встал и равнодушно смотрел из высокого своего терема на битву. За ним стоял добрый боярин, Григорий Васильевич Годунов, и плакал: Феодор обратился к нему, увидел его слезы и сказал: «Будь спокоен! Завтра не будет хана!» Сие слово, говорит летописец, оказалось пророчеством.
Сражение было не решительно. С обеих сторон подкрепляли ратующих; но главные силы еще не вступали в дело: Мстиславский, Годунов с царскими знаменами и лучшею половиною войска не двигались с места, ожидая хана, который с своими надежнейшими дружинами занял ввечеру село Воробьеве и не хотел сойти с горы, откуда алчный взор его пожирал столицу, добычу завидную, но не легкую: ибо земля стонала от грома московских пушек и россияне бились мужественно на равнине до самой ночи, которая дала наконец отдых тому и другому войску. Множество татар легло в сече; множество было ранено: царевич Бахты-Гирей, несколько больших князей и мурз; взято в плен также немалое число людей знатных. Дух упал в хане и в вельможах крымских: они советовались, что делать, и более ужасали, нежели ободряли друг друга рассуждением о следствиях новой, решительной битвы, — слыша пальбу беспрестанную, видя сильное движение между нашим станом и Москвою: ибо Годунов, не жалея пороху, велел и ночью стрелять из пушек для устрашения неприятеля, и граждане после сечи толпами устремились в стан, приветствовать храбрых, видеть живых друзей и родственников, узнать о мертвых. Пленники российские, верные отечеству и в узах, ответствуя на вопросы хана, говорили ему, что в Москву пришло свежее войско, из Новагорода и Пскова; что мы стреляем в знак радости, не сомневаясь в победе, и еще до рассвета ударим всеми силами на крымцев. Хан мог им и не верить; но уже видел обман короля шведского: видел, что Россия, невзирая на войну с шведами, имеет довольно защитников — и бежал за час до света!
Известив о том государя, воеводы при звуке всех колоколов радостной Москвы, со всеми полками выступили вслед за ханом, который бежал без памяти, оставляя на пути им в добычу и лошадей и рухлядь и запасы; слышал за собою топот нашей конницы и без отдыха в сутки достиг Оки; на восходе солнца увидел передовую дружину россиян и кинулся в реку, бросив на берегу собственные возки царские; утопил множество людей своих и бежал далее. Мстиславский и Годунов ночевали в Бицах, гоня неприятеля легкими отрядами, которые настигли задние полки его близ Тулы, разбили их, взяли 1000 пленников с некоторыми знатнейшими мурзами; топтали, истребляли крымцев в степях и выгнали из наших владений, где Казы-Гирей не успел злодействовать и 2 августа прискакал на телеге в Бакчисарай, с подвязанною, уязвленною рукою; а крымцев возвратилось не более трети, пеших, голодных, так что сей ханский поход оказался самым несчастнейшим для Тавриды и самым безвреднейшим для России, где все осталось в целости: и города, и деревни, и жители.
Главные воеводы не ходили далее Серпухова. Царь, может быть по совету умной Ирины, писал к ним, чтобы они гнали и старались истребить неприятеля в степях; но князь Мстиславский ответствовал ему, что им невозможно достигнуть хана, и в сей бумаге наименовав себя одного, получил от Феодора строгий выговор за неозначение в ней Борисова великого имени, к коему двор относил всю честь победы. Однако ж соблюли равенство в наградах: 10 июля приехал в Серпухов стольник, Иван Никитич Юрьев, с милостивым словом и с жалованьем государевым: спросил войско о здравии и вручил воеводам медали: Мстиславскому и Годунову золотые португальские, иным корабельники и червонцы венгерские. Велев остаться на берегу некоторым младшим из них, государь звал всех других в Москву для изъявления им новых милостей: надел на Бориса с своего плеча шубу русскую с золотыми пуговицами в 1000 рублей (или в 5000 нынешних серебряных) и с себя же цепь драгоценную; пожаловал ему златой сосуд Мамаевский, славную добычу Куликовской битвы, три города области Важской в наследственное достояние и титло слуги, знаменитейшее боярского и в течение века носимое только тремя вельможами: князем Симеоном Ряполовским, коего отец спас юного Иоанна III от Шемякиной злобы; князем Иваном Михайловичем Воротынским за Ведрошскую победу и сыном его, бессмертным князем Михаилом, за разбитие крымских царевичей на Донце и взятие Казани. Князю Мстиславскому дал Феодор, также с своего плеча, шубу с золотыми пуговицами, кубок с золотою чаркою и пригород Кашин с уездом; других воевод, голов, дворян и детей боярских жаловал шубами, сосудами, вотчинами и поместьями или деньгами, камками, бархатами, атласами, соболями и куницами; стрельцов и Козаков тафтами, сукнами, деньгами: одним словом, никто из воинов не остался без награды и не было конца великолепным пирам в Грановитой палате, более в честь Годунова, нежели в царскую: ибо Феодор велел торжественно объявить и в России и в чужих землях, что Бог даровал ему победу радением и промыслом Борисовым. Таким образом новый луч озарил главу правителя, луч ратной славы, блистательнейшей для народа державы воинственной, которую окружали еще столь многие опасности и неприятели! — На месте, где войско стояло в укреплении против хана, заложили каменную церковь Богоматери и монастырь, названный Донским от имени святой иконы, которая была с Димитрием на Куликове поле и с Годуновым в Московской битве; а на случай нового приступа варваров к столице защитили все ее посады деревянными стенами с высокими башнями.
[1592 г.] Но торжество Борисово, пиры двора и воинства, милости и жалованья царские заключились пытками и казнями! Донесли правителю, что оскорбительная для него молва носится в городах уездных, особенно в Алексине, — молва, распущенная его неприятелями, по крайней мере нелепая: говорили, что будто бы он привел хана к Москве, желая унять вопль России о жалостном убиении Димитрия. Народ — и только один народ — слушал, повторял сию клевету. С великодушием, с невинностию Годунов мог бы презреть злословие грубое, разносимое ветром; но Годунов с совестию нечистою закипел гневом: послал чиновников в разные места; велел изыскивать, допрашивать, мучить людей бедных, которые от простоты ума служили эхом клевете и в страхе, в истязаниях оговаривали безвинных; некоторые умерли в пытках или в темницах; других казнили, иным резали языки — и многие места, по словам летописца, опустели тогда в Украине, в прибавление к развалинам Углича!
Сия жестокость, достойная времен Иоанновых, казалась Годунову необходимою для его безопасности и чести, чтобы никто не дерзал ни говорить, ни мыслить ему противного: единственное условие, коего не должно было нарушать для жизни мирной и счастливой в Феодорово царствование! Грозный только для своих порицателей, Годунов во всех иных случаях хотел блистать милосердием редким. Заслуживал ли кто опалу, но мог извиниться естественною человеческою слабостию? того миловали и писали в указе: «Государь прощает, из уважения к ходатайству слуги, конюшего боярина». Даже изменникам, даже Михаилу Головину, жившему в Литве, Борис предлагал мирное возвращение в отечество, знатнейший сан и лучшее поместье, как бы в возмездие за гнусную измену! Кого же осуждали на казнь, о том писали в указе: «так приговорили бояре, князь Федор Иванович Мстиславский с товарищи»; о Годунове не упоминали. Для приятелей, угодников, льстецов не имея ничего заветного, кроме верховной власти, в его руках неприкосновенной, он ежедневно умножал число их, и чем более заслуживал укоризны, тем более искал хвалы и везде слышал оную, искреннюю и лицемерную — читал и в книгах, сочиняемых тогдашними грамотеями, духовными и мирскими; одним словом, искусством и силою, страхом и благодеяниями произвел вокруг себя гром славы, заглушая им если не внутренний глас совести, то по крайней мере глас истины в народе.
Но жертвуя одной мысли и Небом и самым истинным земным счастием: спокойствием, внутренним услаждением добродетели, законным величием государственного благотворителя, чистою славою в истории, Годунов едва было не лишился вожделенного плода своих козней, от случая естественного, но неожиданного: вдруг разнеслася весть от дворца Кремлевского до самых крайних пределов государства — и всех, кроме Бориса, от монарха до земледельца, исполнила счастливой надежды — весть, что Ирина беременна! Никогда Россия, по сказанию летописца, не изъявляла искреннейшего веселия: казалось, что Небо, раздраженное преступлением Годунова, но смягченное тайными слезами добрых ее сынов, примирилось с нею и на могиле Димитриевой насаждает новое царственное древо, которое своими ветвями обнимет грядущие веки России. Легко вообразить сии чувства народа, приверженного к венценосному племени Св. Владимира: гораздо труднее вообразить тогдашние чувства Борисовы. Гнуснейшее из убийств оставалось тщетным для убийцы: совесть терзала его, а надежда затмевалась навеки или до нового злодейства, еще страшного и для злодея! Годунов должен был терпеть общую радость, изъявлять живейшее в ней участие, обманывать двор и сестру свою! Чрез несколько месяцев нетерпеливого ожидания Ирина родила дочь, к облегчению Борисова сердца; но родители были и тем счастливы, как ни желали иметь наследника престолу: разрешилось неплодие, и нежность их могла увенчаться плодом новым, в исполнение общего желания. Не только чувствительная мать, но и тихий, хладнокровный Феодор в восторге благодарил Всевышнего за милую дочь, названную Феодосиею (и 14 июня окрещенную в обители Чудовской); простил всех опальных, самых важных преступников, осужденных на смерть; велел отворить темницы и выпустить узников; наделил монастыри богатою милостынею и послал множество серебра духовенству в Палестину. Народ также радовался; но люди, склонные к подозрению, угадывая сокровенность души Борисовой, за тайну передавали друг другу сомнение: не мог ли Годунов подменить младенца, если царица родила сына, и вместо его обманом представить Феодосию, взятую им у какой-нибудь бедной родильницы? После увидим действие сей мысли, хотя и маловероятной. С другой стороны любопытные спрашивали: «Должна ли Феодосия, если не будет у нее братьев, наследовать державу? Случай, дотоле беспримерный, не мог ли служить примером для будущего? Россия никогда не имела жен венценосных по наследию; но не лучше ли уставить новый закон, чем осиротеть престолу?» Сии вопросы затруднительные беспокоили, как вероятно, и Годунова: они разрешились, к его успокоению, смертию Феодосии в следующем году. Несмотря на все утешения Веры, Феодор долго не мог осушить слез своих: с ним плакала и столица, погребая юную царевну в девичьем монастыре Вознесенском и разделяя тоску нежной матери, сим ударом навеки охлажденной к мирскому счастию. Злорадствуя во глубине души, Годунов без сомнения умел притвориться отчаянным (ибо легче показывать лицемерную скорбь в тайном удовольствии, нежели веселие лицемерное в тайной печали); но снова подозревали сего жестокого властолюбца: думали, что он, быв виновником Евдокииной смерти, уморил и Феодосию. Бог ведал истину; но обагренный святою кровию Димитриевою не имел права жаловаться на злословие и легковерие: все служило ему праведною казнию — и самая клевета невероятная!
>
|
|
© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории" |