[ Всемирная история | Библиотека | Новые поступления | Энцикопедия | Карта сайта | Ссылки ]

---

ИСТОРИКИ

При всех различиях в политических взглядах, образовании, религиозных убеждениях, в степени осведомленности и, наконец, в таланте изложения византийских историков раннего периода объединяют некоторые общие черты.

Прежде всего все они были воспитаны непосредственно на лучших образцах античной историографии: византийские авторы не только хорошо знают и высоко ценят сочинения Геродота, Фукидида и Полибия, но порою и подражают своим великим предшественникам. Однако это отнюдь не рабское копирование; в произведениях византийских историков выражается органическая связь античной и ранневизантийской исторической науки, порожденная всем мировоззрением этих историков, как бы впитавших с молоком матери преклонение перед античной цивилизацией. Большинству византийских авторов раннего периода, получивших широкое образование в античном духе, греко-римская историография представлялась вершиной творческой мысли; однако, преклоняясь перед прославленными историками прошлого, они вносили в освещение исторических событий много своего, оригинального. Думается, что некоторых византийских историков, таких как Аммиан Марцеллин, Прокопий, Агафий, Феофилакт Симокатта, можно поставить в один ряд с античными авторами.

Другой отличительной чертой византийских историков IV — первой половины VII в. было их тяготение к современности. В своих произведениях все они, в отличие от хронистов, описывавших события от «сотворения мира», освещают сравнительно короткий исторический отрезок времени, сосредоточивая основное внимание на изложении современных им событий. В этом их огромное преимущество перед хронистами. Сочинения историков значительно менее компилятивны, чем произведения хронистов. Они написаны, как правило, на основании документов, рассказов очевидцев и личного опыта. Таким образом, труды историков в большей степени, чем сочинения хронистов, сохраняют аромат эпохи: они представляют собой свидетельства современников, что значительно увеличивает их ценность, как исторического источника.

Вместе с тем именно близость к современности делает произведения историков особенно тенденциозными, особенно подверженными влиянию социально-политической борьбы и субъективного восприятия действительности. Все византийские историки IV — первой половины VII в., как правило, являлись выходцами из господствующего класса: это или высшие государственные чиновники, дипломаты, придворные, находившиеся в гуще политических событий своего времени, или интеллигенты — адвокаты и риторы. Все они, хотя и в разной степени, осведомлены о государственных делах и проявляют в своих трудах особый интерес к внешнеполитической истории Византии, к сложной дипломатической игре, войнам с различными народами, придворным интригам и борьбе политических партий. В меньшей мере их интересуют события внутренней истории, а жизнь народных масс, за редким исключением, и вовсе остается вне поля их зрения.

Политические симпатии и антипатии историков были различны: иногда они настроены оппозиционно по отношению к существующему режиму, иногда вполне лояльны.

Оппозиционно настроенные авторы выступали против автократии императоров с ее политическим произволом и финансовым гнетом, против навязанной сверху, принудительной христианской идеологии. Но их критика данного общественно-политического порядка велась отнюдь не с демократических, а скорее с консервативных позиций; свой идеал общественного развития эти историки находили в уходившем рабовладельческом мире; они всячески идеализировали не только античную культуру и религию, но и римскую государственность.

В IV в. и отчасти в V в. среди византийских историков встречаются представители языческой оппозиции; язычество еще сохраняло своих приверженцев, главным образом в среде старой рабовладельческой аристократии. Позднее, в VI — первой половине VII в. по мере ослабления влияния язычества и оппозиционная струя в историографии теряет свою языческую окраску. В трудах историков этого периода симпатии к язычеству отступают на второй план; формально, во всяком случае, признается официальная, т. е. христианская, религия. Для исторических сочинений того времени, за редкими исключениями, характерен индифферентизм в вопросах веры, равнодушие к церковной истории и религиозным спорам, волновавшим тогда византийское общество. Правда, в VII в. христианская идеология начинает уже просачиваться и в труды историков, но она уживается у них с преклонением перед античной культурой. В целом же все произведения византийских историков IV — первой половины VII в. носят вполне светский характер, связно и последовательно излагают историю Византии этих столетий.

По своим философским воззрениям византийские историки этого периода в подавляющем большинстве эклектики, черпающие свои представления из античной философии различных направлений. Рационализм у них часто переплетается с агностицизмом, вера в человеческий разум — с самыми грубыми суевериями. Но все же в своем прагматизме они на голову выше хронистов, которым совершенно чуждо рационалистическое понимание окружающего мира.

Социально-политические взгляды византийских историков изучаемой эпохи в большинстве случаев определялись тем, что эти авторы были или аристократами по рождению, сторонниками аристократического правления, или «аристократами духа», видевшими идеал политического устройства в государстве, управляемом избранными людьми, мудрецами, философами. И те и другие с одинаковым презрением и недоверием относились к народным массам и в самых черных красках описывали народные движения.

Сочинениям византийских историков раннего периода присуща еще одна характерная черта, также порожденная эпохой. Все они, хотя и в разной мере, интересуются таким животрепещущим вопросом современности, как борьба римско-византийского и варварского мира. Некоторые из них понимают, что это — вопрос жизни и смерти для Византийского государства; кое-кто с высокомерием потомков истинных римлян стремится убедить себя и своих читателей, что варварская опасность не столь грозна и ромеи выйдут победителями из схватки, длящейся несколько столетий. Часть историков относится с презрением к невежественным и диким варварам; другая уже осознает не только их силу, но и достоинства; иные даже идеализируют общественный строй варваров. Но никто из историков не проходит мимо этого трагического столкновения двух миров.

Благодаря жгучести для Византии проблемы ее взаимоотношений с варварами труды византийских историков IV — первой половины VII в.— лучшие, если не единственные, источники по истории многих варварских народов, с которыми сталкивалась империя в эти столетия: гуннов, готов, аланов, гепидов, франков, лангобардов, славян, антов, аваров, тюрок. Не все у византийских историков в описаниях варваров (их быта, военной тактики, общественного устройства) объективно и правдиво, многое освещено или намеренно тенденциозно, или просто неверно из-за недостаточной осведомленности авторов. Однако если принять во внимание, что эти варварские народы сами еще не имели своих историков (кроме гота Иордана), то придется признать, что византийские писатели IV — первой половины VII в. оказали неоценимую услугу науке, осветив судьбы варварских народов, окружавших плотным кольцом Византию и уже проникавших в империю.

Важным достоинством многих исторических сочинений византийских авторов раннего периода является обилие в них исторического, географического, топонимического, этнографического материала о жизни различных народов империи и соседних с ней стран. В основном эти сведения отличаются достаточной точностью и подтверждаются позднейшими археологическими открытиями. Это, конечно, не значит, что труды византийских историков лишены фактических ошибок, проистекающих от самых различных причин. Но, как установлено новейшими исследованиями, в целом большинство авторов заслуживает доверия в отношении хронологии, описания фактов и разнообразных конкретно-исторических данных, собранных в их трудах.

Для литературного стиля большей части византийских историков изучаемой эпохи характерно стремление сохранить чистоту древнего аттического греческого языка, не быть ниже своих прославленных образцов — античных авторов. Византийские историки пишут преимущественно для узкого круга избранных, образованных людей. Они часто щеголяют цветистым, риторическим стилем, метафорами и сравнениями, почерпнутыми из античной мифологии и литературы. Но и в стиле византийских авторов IV — первой половины VII в. уже чувствуется дыхание новой эпохи: в их язык проникают порою многочисленные варваризмы, нередко встречается церковно-догматическая терминология, иногда, правда, еще в малой степени, ощущается влияние народной разговорной речи.

Итак, в мировоззрении византийских историков IV — первой половины VII в. отчетливо отразилась противоречивость эпохи. Объективно они стояли на консервативных позициях, защищали умиравший рабовладельческий мир и угасавшую античную цивилизацию; вместе с тем эти историки выступали носителями лучших традиций античной исторической науки. По широте кругозора, по обилию позитивных знаний, по блестящей форме их изложения они были на голову выше современных им христианских хронистов. Именно это выдвигает историков на первое место в византийской историографии раннего времени. Без их трудов было бы совершенно невозможно воссоздать историю Византии IV — первой половины VII в.

Наиболее выдающимся византийским историком IV в. был антио-хийский грек Аммиан Марцеллин (ок. 330—400 гг.). Приверженец Юлиана Отступника, с которым участвовал в походе против персов, и сторонник восстановления языческой религии, Аммиан Марцеллин на склоне своих лет написал исторический труд на латинском языке, известный под названием «Res Gestae» — «Деяния»¹. Это произведение было задумано автором как продолжение знаменитого исторического сочинения Тацита и охватывало период от правления императора Нервы до конца IV в. Сохранилось лишь 18 книг труда Аммиана Марцеллина (кн. 14—31), посвященных событиям 353—378 гг., современником, а зачастую и участником которых был сам автор. Аммиан Марцеллин предстает перед нами отнюдь не как компилятор, а как мыслящий историк, глубоко озабоченный судьбами Римского государства, стремящийся добросовестно осветить события своего времени. В его сочинении подкупает достоверность фактического материала; большинство его известий выдерживает проверку данными других источников. В значительной мере это объясняется тем, что основой исторического повествования автора служили его собственные жизненные наблюдения и рассказы очевидцев.

Аммиана Марцеллина часто рассматривают как последнего великого римского историка². Это суждение верно лишь отчасти. Нельзя отделить непроходимой гранью позднеантичную историографию от ранневизантийской; напротив, между трудами римских и византийских историков имеется прямая преемственность. Справедливее поэтому считать Аммиана Марцеллина последним представителем античной историографии и первым крупным византийским историком. Он близок не только римским, но и византийским авторам (Прокопию, Агафию, Феофилакту Симокатте), которые, подобно самому Аммиану Марцеллину, во многом оставались еще на почве античной исторической науки.

По своему мировоззрению Аммиан Марцеллин был поклонником античной культуры, религии и философии. Приверженец язычества, он осуждал, однако, излишнее увлечение внешними сторонами языческого культа. Ему были чужды проявления грубого языческого антропоморфизма; больше влекла его мистическая философия неоплатоников, особенно Плотина. Всю жизнь он был крайним идеалистом, верил в безграничное превосходство духа над телом, в бессмертие души.

Аммиан Марцеллин высоко ставит античную философию и хорошо знает труды философов различных школ (платоников и неоплатоников, а также Аристотеля, Гераклита Эфесского, Демокрита). Он знаком с атомистикой; он с похвалой отзывается о занятиях натурфилософией и естественными науками. С большой горечью пишет Аммиан Марцеллин об упадке античной науки в его время. Знатные люди «боятся науки, как яда»³. Вместо занятия науками знать и народ предаются безумным увлечениям конными ристаниями; огромной популярностью пользуются мимы, шуты, продажные танцовщицы, — «библиотеки же заперты навек, как гробницы»⁴. Аммиан Марцеллин восстает против гонений на языческую науку и философию, возобновленных после краха реформ Юлиана Отступника, осуждает правительство за инспирированные им процессы, во время которых языческих философов ложно обвиняли в чародействе. Историк оплакивает гибель по воле разъяренных деспотов многих языческих ученых — особенно философов Пасифила и Симонида: они мужественно приняли смерть, не пожелали даже под пыткой оклеветать других невинных людей и проявили необычайную твердость духа. Аммиан Марцеллин обличает вандализм палачей, по приказу императора Валента сжигавших ценнейшие рукописи и книги античных авторов, захваченные в домах осужденных язычников⁵.

Высоко ценя античную науку и образованность, Аммиан Марцеллин не свободен от предрассудков своего времени: он верит в предсказания, во власть Фемиды, открывающей веления рока. Он даже пытается дать философское толкование различным гаданиям.

Этические воззрения Аммиана Марцеллина формировались под непосредственным влиянием античной философии. Выше всего Аммиан ставит духовные качества человека. «По определению философов, — пишет он, — есть четыре главные добродетели: умеренность, мудрость, справедливость и храбрость»⁶. В труде Аммиана мы встречаем галерею портретов различных политических деятелей — Юлиана Отступника, Валента, Валентиниана I и др. Их характеристики отличаются глубиной психологического анализа, огромной жизненной правдой.

Находясь всецело в кругу античных идей, Аммиан Марцеллин проявляет в то же время двойственное отношение к христианству. В труде этого историка критическое отношение к церковной иерархии с ее бесконечными внутренними раздорами уживается с уважением к самой христианской религии и веротерпимостью.

Аммиан Марцеллин создает необычайно реалистическую картину, бичуя пороки высшего духовенства в Риме. Его рассказ достигает редкой обличительной силы, когда он описывает борьбу за папский престол, во время которой претенденты поднимают на восстание чернь и проливают потоки крови. Роскоши и суетному тщеславию высших церковных сановников Аммиан Марцеллин противопоставляет бедность и смирение провинциальных священников.

Осуждая распри между христианами, связанные с развитием ересей, Аммиан Марцеллин вместе с тем и без всякого сочувствия говорит о столкновениях христиан с язычниками.

Сторонник веротерпимости, считающий нормальным сосуществование и культа Адониса, и древнеегипетских культов, и христианства, Аммиан рассматривает последнее как одну из равноправных религий. Иисус Христос для него не бог, а один из учителей мудрости, основатель новой религии, «соперник Юпитера»⁷.

Политические идеалы Аммиана складывались под влиянием как современной ему социально-политической борьбы, так и учения античных философов. Он приверженец сильной и справедливой монархической власти, опирающейся на мудрых помощников и чуждой личного произвола.

Власть, по его мнению, есть не что иное, как забота о благосостоянии другого. Добрый правитель должен ограничивать свое имущество, бороться с порывами страстей и гнева, знать, что воспоминания о жестокости — плохая опора для годов старости⁸.

Отвлеченный идеал правителя, нарисованный Аммианом, находился в таком вопиющем противоречии с действительностью, что этот контраст прекрасно осознавался самим историком. И сила Аммиана Марцеллина — не в позитивной конструкции идеальной политической власти, а в страстном обличении существующего политического строя.

Повествование Аммиана Марцеллина достигает поистине огромного эмоционального накала, когда он рассказывает о злодеяниях и пороках таких императоров, как Валент и Валентиниан I. Обличительные инвективы против них, впрочем, уже не были опасны для историка, писавшего свой труд в правление Феодосия I, когда критика предшествующего царствования поощрялась новым правительством.

Историк не жалеет самых сильных эпитетов для обличения политики Валента и Валентиниана I. Одновременно он рассыпается в похвалах Феодосию I, всячески прославляя его подвиги⁹.

Аммиан Марцеллин — выразитель взглядов языческой оппозиции: он протестует против гонений «христианских» императоров на родовитую патрицианскую знать. При этом вероисповедные мотивы у него не играют первостепенной роли, более существенными являются политические симпатии или антипатии к тому или иному правителю. Сам историк рисует потрясающую картину падения нравов римской аристократии, делая это порою с огромным обличительным пафосом и, судя по живости картины, списывая непосредственно с натуры¹⁰.

По-иному относится Аммиан к городской знати средней руки, к куриалам. Он оплакивает упадок курий и осуждает насильственное прикрепление к ним куриалов. Сочувственное отношение Аммиана к куриалам его родного города Антиохии было столь велико, что историк встал на их сторону во время конфликта с императором Юлианом из-за снижения цен на продукты, которое хотел провести Юлиан, заигрывая с народом Антиохии¹¹.

Все это заставляет предположить, что Аммиан Марцеллин, выходец из среды антиохийской муниципальной знати, в известной степени отражал настроения куриалов, стоявших в оппозиции к высшей аристократии и правлению некоторых императоров, особенно Валента и Валентиниана I.

Обличение Аммианом Марцеллином пороков высшей знати сочетается с глубоко презрительным отношением к народным массам. Особенно резкие нападки вызывает у Аммиана Марцеллина люмпен-пролетарская беднота Рима, которую он не отделяет от ремесленников, мелких торговцев и работников различных специальностей. Вслед за разоблачением упадка нравов знати Аммиан столь же яростно бичует пороки «праздной и ленивой римской черни».

О рабах Аммиан Марцеллин обычно говорит лишь попутно. Для него рабство — бытовое явление, недостойное особого упоминания.

В труде Аммиана Марцеллина с большой впечатляющей силой воссоздается картина острейшей социальной борьбы, охватившей в IV в. как Восточную, так и Западную империи. К движению патронов и к другим народным восстаниям Аммиан Марцеллин относится с непримиримой, поистине классовой ненавистью, называя их участников «остервеневшей от голода и отчаяния толпой»¹².

Для характеристики социально-политических взглядов Аммиана очень показательно его отношение к восстанию Прокопия (365— 366 гг.). Политические цели, которые первоначально ставил Прокопий, — свержение ненавистного режима Валента и защита интересов горожан, в первую очередь куриалов, — в какой-то мере импонировали Аммиану. Но превращение этого заговора против императора в широкое народное движение, оттолкнув знать и зажиточных горожан, вместе с тем совершенно изменило позицию историка. Он не скрывает своей враждебности к Прокопию, поскольку тот в какой-то степени опирался на народные массы Константинополя, на простых солдат и варваров-готов.

В целом Аммиан оценивает восстание Прокопия, как мятеж, причинивший большие бедствия государству.

Поистине уникальные сведения сообщает Аммиан Марцеллин о другом крупнейшем движении его времени — восстании вестготов на Дунае в 70-х годах IV в., которое привело Восточную Римскую империю на край катастрофы. Чрезвычайно ценны, в частности, известия Аммиана Марцеллина о том, что вестготов поддержали колоны, рабы, горнорабочие Фракии и Македонии¹³. Рассказ об Адрианопольской битве у Аммиана — лучшая часть его труда, где автор поднимается до высот настоящего художника слова, живописуя страшные сцены сражения с огромной выразительностью и жизненностью, свидетельствующей, что Аммиан писал эту картину если не по личным наблюдениям, то по свежим рассказам участников сражения. Сочувствие автора, конечно, всецело на стороне римлян; Адрианопольский разгром для него — национальное бедствие, поражение, наносящее удар Римскому государству, римской национальной гордости.

Аммиан хорошо понимает, сколь велика варварская опасность для империи. Никто другой из византийских историков раннего периода не показал с такой убедительностью поистине грандиозный размах борьбы Рима и варваров. Натиск последних изображается Аммианом как разрушительный ураган; их набеги носят грабительский и опустошительный характер, и борьба с ними — патриотический долг каждого римлянина. В этой борьбе все средства хороши, и Рим, отстаивающий свою культуру, всегда прав.

Аммиан с горечью говорит об упадке былого могущества Римского государства и с пренебрежением относится к другим, варварским и неварварским народам, особенно к диким кочевым племенам — гуннам и аланам. Но даже персы, которых он считает могущественным и цивилизованным народом, рисуются историком в самом неприглядном виде. Презрительное и предвзятое отношение писателя к соседним с империей народам — яркое свидетельство его приверженности к консервативным идеалам древнеримского государства и римской миродержавной исключительности. Вместе с тем этнографические и географические экскурсы Аммиана, касающиеся различных стран и^ народов (Египет, Персия, Малая Азия и др.), отличаются широтой знаний, написаны как по личным наблюдениям, так и на основании ценных источников и отражают уровень науки его времени.

Центр тяжести повествования Аммиана лежит в освещении преимущественно политической истории; внутренняя, социально-экономическая жизнь Римского государства IV в. отражена в его труде значительно меньше. Однако данные Марцеллина о разорении провинций, народных восстаниях, варваризации войска, разложении знати, неустойчивости императорской власти и постоянной борьбе за престол показывают с большой жизненной правдой и достоверностью кризис рабовладельческого строя, охвативший как Западную, так и Восточную Римскую империю.

Для истории классовой борьбы того периода: движения багаудов и латронов, восстания Прокопия и особенно восстания вестготов на Дунае труд Аммиана Марцеллина — лучший источник из всех ныне существующих. Достоверны данные Марцеллина и по военной истории империи IV в.

Раскрытие в сочинении Аммиана Марцеллина (конечно, независимо от воли автора) активной роли народных масс в судьбах Римской империи IV в., — огромная заслуга историка, достоинство, которое выдвигает этот труд на одно из первых мест среди источников по истории Западной и Восточной Римской империи той эпохи.

Оппозиционные настроения по отношению к христианским императорам нашли свое отражение в трудах Евнапия, Олимпиодора и особенно Зосима.

Евнапий (345—420) из Сард (Лидия), историк и ритор, был последователем неоплатонической философии и горячим защитником угасающего язычества. Он получил образование в Афинах у знаменитого софиста и философа-неоплатоника Проэресия. Философские взгляды историка представляли собой эклектическое соединение неоплатонизма с различными мистическими представлениями восточного происхождения. Перу Евнапия принадлежит апологетическое жизнеописание неоплатонических философов IV в.¹⁴ Исторический труд Евнапия «Ευναπιου Σαρδιανου 'Ιστοριας της μετα Δεξιππον νεας εχδοσεως περι πρεσβεων εδνων προς Ρωμαιους», охватывающий период времени с 270 по 414 г., известен только в эксцерптах патриарха Фотия^14а (IX в.). Знаменитый книжник и эрудит, Фотий оставил потомкам огромное собрание выписок из 280 книг греческих авторов — прославленную «Библиотеку» или «Многокнижие» («Myriobiblon»). Благодаря этому бесценному труду для последующих поколений был сохранен подлинный облик многих, ныне безвозвратно утерянных произведений византийских историков и хронистов, в том числе Евнапия. Сочинение Евнапия дошло в сильно переработанном варианте, благочестивый редактор которого вычеркнул все гневные и наиболее непримиримые выпады автора против христианства¹⁵. Основной идеей, которая владела Евнапием, была идея восстановления язычества и необходимости противодействия распространению христианства.

В центре его повествования находилось правление императора Юлиана Отступника, изображавшееся в панегирических тонах. Труд Евнапия проникнут духом борьбы языческой и христианской идеологий; автор превозносит язычников и проявляет враждебность к христианам. Несмотря на риторичность его стиля, историку нельзя отказать в меткости характеристик, в силе беспощадного разоблачения язв современного ему общества.

Для политических взглядов Евнапия показательно его отношение к императорской власти. Он считает ее необходимой для общества, но лишь тогда, когда она находится в достойных руках, пример чему — Юлиан, с точки зрения Евнапия, — идеальный правитель. Императорская же власть в дурных руках несет великие бедствия государству. Антиподом Юлиана, философа на троне, был, по мнению Евнапия, христианский император Феодосии I, который «доказал справедливость мнения древних, что власть — великое зло» и которого Евнапий наделяет всеми пороками.

Как и у Аммиана Марцеллина, критика правления «христианских императоров» сочетается у Евнапия с враждебным отношением к народным массам. Историк негодует на то, что при преемниках Феодосия I, когда власть была у временщика Руфина, возвысились люди, «которые вчера или третьего дня выбежали из лавочки, чистили седалища или мели пол. Теперь они носили красивые хламиды с золотыми застежками и имели на пальцах печати, оправленные в золото»¹⁶.

Труд Евнапия был смелым обличением пороков империи в правление Феодосия I и его ближайших преемников. Он отражал политические устремления языческой интеллигенции Восточной Римской империи IV—V вв., связанной со старой римской аристократией и оппозиционной к правлению «христианских императоров».

Младшим современником и продолжателем Евнапия был грек Олимпиодор (V в.) 17, родом из египетских Фив. Олимпиодор всю свою жизнь посвятил литературным занятиям. Как сочинитель (возможно, он был и поэтом) и историк он пользовался большой известностью у себя на родине. В бытность свою в Афинах Олимпиодор близко познакомился с афинской философской школой и многими прославленными философами своего времени. Часть жизни он провел в Западной Римской империи, много путешествовал, наблюдал быт и нравы различных варварских народов, в том числе вестготов и гуннов, у которых побывал в 412 г., находясь в составе византийского посольства. Рассказ об этом посольстве — одно из самых ранних упоминаний о гуннских племенах в Европе¹⁸.

Сочинение Олимпиодора «История» (автор посвятил его императору Феодосию II), сохранившееся лишь в эксцерптах Фотия, состояло из 22 книг и охватывало всего 18 лет истории Римской империи — с 407 по 425 г. Хотя Фотий сильно сократил труд Олимпиодора, он все же передал не только важнейшие содержавшиеся в нем исторические факты, но и мысли автора. Сам Фотий довольно суров в оценке произведения Олимпиодора. Поклоннику изысканного стиля древних авторов, Фотию претит прежде всего простонародный язык этого историка — «ясный, но невыразительный и лишенный силы»¹⁹. У Олимпиодора действительно намечается уже отход от несколько искусственного и подражательного стиля многих византийских авторов раннего времени и появляются зачатки новой манеры изложения, навеянной, быть может, близким соприкосновением с варварским миром. По всей вероятности, именно этот «народный» стиль и составлял основное своеобразие труда Олимпиодора.

Повествование Олимпиодора касается главным образом судеб Западной Римской империи; восточной половине Римского государства автор уделяет сравнительно мало внимания.

Перед читателем мелькает калейдоскоп событий, происходивших на Западе в период правления Гонория (395—423): борьба императоров за колеблющийся престол, мимолетное возвышение и столь же стремительное падение узурпаторов, самовластное вмешательство варварских вождей в дела одряхлевшей империи. Могущественные варвары — Стилихон, Аларих, Атаульф зачастую предстают вершителями судеб Западной Римской империи. В центре изложения Олимпиодора находится одна из последних схваток греко-римского мира с варварским — походы Алариха в Италию. Историк рисует картину страха и уныния, царящего в Риме перед нашествием варваров, против которых бессильны и римские войска, и древние стены городов. Он воспринимает проникновение варваров в недра некогда великой Римской империи как неизбежное зло.

Сочинение Олимпиодора вводит читателя в атмосферу напряженной борьбы «римской» и «проварварской» партий в Западной Римской империи. Политические симпатии самого историка, видимо, на стороне той партии, которая проводит политику союза с молодыми варварскими королевствами и с сильными вождями варварских дружин. Эта партия, трезво оценивая силу варваров и растущую слабость империи, видит путь к спасению Римского государства в натравливании одних варваров против других.

В сочинении Олимпиодора, даже в его сокращенной передаче Фотием, проступают живые образы современников — гордой и умной Галлы Плацидии, безмерно преданного ей полководца, правителя Африки Бонифация, заключившего союз с империей, мрачного и сурового Констанция III, разделившего на краткое время престол с императором Гонорием. Олимпиодор глубоко симпатизирует Галле Плацидии и оправдывает ее политику, ориентировавшуюся на сближение с варварами. Он преклоняется перед Стилихоном и осуждает Гонория, казнившего этого талантливого полководца по проискам сторонников «римской» партии.

Оставаясь в известной степени «римским патриотом» и поклонником греко-римской цивилизации, Олимпиодор вместе с тем был одним из первых византийских писателей, который понял, что без участия варваров империя не в состоянии победить варварство²⁰. Бесспорной заслугой Олимпиодора является то, что он значительно более объективно, чем многие другие византийские авторы, изобразил столкновение двух миров - греко-римского и варварского.

Наиболее ярко политические настроения языческой оппозиции V в. отражены в сочинении византийского историка Зосима «Новая история»²¹. Страстные обличения существующего строя перемежаются у этого автора с гневными выпадами против христианства. О жизни Зосима известно только то немногое, что он сам сообщает в своем труде. Зосим жил в Константинополе во второй половине V в. Он занимал высокие должности — комита и экс-адвоката фиска, что указывает на его юридическое образование.

«Новая история», появившаяся на свет уже после смерти автора, была создана в правление императора Анастасия (491—518), точнее, около 498 г. В этом обширном произведении, написанном четким и ясным языком, освещается история Римского государства со времени воцарения Августа до 410 г. Повествование о событиях до 270 г. носит суммарный и компилятивный характер, лишь период времени с 270 по 410 г. излагается подробнее.

Источники, использованные Зосимом для освещения более ранних событий, неизвестны. Для IV—V вв. ими были главным образом утраченные труды Евнапия и Олимпиодора.

Центральным сюжетом в сочинении Зосима, как и его предшественников, является борьба римского и варварского миров. Он с большой горечью признает упадок былого величия Рима и ставит своей основной задачей раскрыть его причины. В труде Зосима ярко проступает единая историко-философская концепция. Язычник по религиозным убеждениям и консерватор по политическим взглядам, Зосим видит главную причину разложения некогда могущественной Римской империи в забвении эллино-римской, языческой религии предков. Нашествия варваров, восстания покоренных народов, мятежи рабов, внутренний распад государства — все эти бедствия, постигшие империю в IV — начале V в., согласно его концепции, — наказание богов за измену древней языческой религии и принятие христианства²².

Враждебное отношение Зосима к христианской религии проявляется в обличениях дурных правителей, прежде всего «христианских императоров» — Константина I и Феодосия I, которым противопоставляется кумир всей языческой оппозиции — Юлиан Отступник.

Материал, собранный в труде Зосима, огромен. Чрезвычайно ценны его сведения о варварских племенах, особенно о готах и гуннах. Данные Зосима о поддержке варваров, вторгавшихся в империю²³, народными массами перекликаются с аналогичными известиями его предшественников.

Среди других оппозиционных писателей V в. Зосим выделяется как непримиримостью тона в отношении своих политических противников, так и большой насыщенностью повествования, что делает его труд одним из ценнейших источников V в., отразившим всю напряженность идеологической борьбы между уходящим язычеством и торжествующим христианством.

Необычайно яркая по своей жизненности и правдивости картина столкновения варварского и римского миров в эпоху великого переселения народов была запечатлена в труде знаменитого путешественника и дипломата — грека Приска Панийского. Он родился в первой четверти V в. в городе Паний, во Фракии²⁴, получил блестящее философское и риторическое образование, о чем свидетельствует не только его прозвище — софист и ритор, но и его действительно глубокие и разносторонние познания.

Закончив образование, Приск поступил на государственную службу. В свите знатного вельможи Максимина, занимавшего высокие посты при императоре Феодосии II, Приск участвовал в византийском посольстве к правителю гуннов Аттиле. В течение всего путешествия и пребывания византийцев в ставке Аттилы Приск вел подробный дневник, который и лег в основу его знаменитого сочинения «Γστορια Βυζαντιαχη χαι τα χατ 'Αττηλαν», сохранившегося, однако, лишь во фрагментах²⁵. Ни одна из его последующих дипломатических поездок (в Рим, Дамаск, Александрию) не может сравниться по своему значению с посещением ставки Аттилы. Именно Описание грозного племени гуннов придало такой необычайный интерес историческому сочинению Приска.

Хронологические рамки его труда, скорее всего, охватывали период времени от 411 по 472 г.²⁶ Умер Приск, вероятно, после 472 г.

Ценность произведения Приска Панийского состоит прежде всего в том, что оно написано очевидцем. Возможно, Приск использовал и дипломатическую переписку, донесения византийских послов и другие документы из императорской библиотеки, куда имел доступ.

Приск был умным, тонким наблюдателем, он много беседовал с послами западных государств, приехавшими одновременно с византийцами ко двору Аттилы, и получил от них ценные сведения о варварском мире. Но поистине выдающееся историческое сочинение Приску удалось написать не только благодаря таланту и острой наблюдательности: его глаза не застилала пелена ложного «римского патриотизма» и презрения к варварам. Он смог увидеть в Аттиле и других варварских вождях живых людей с их достоинствами и недостатками. В его рассказе о жизни, быте, нравах гуннов нет высокомерия гордого римлянина, противопоставляющего себя невежественным варварам.

Уникальны по своей свежести и непосредственности сведения Приска о стране гуннов, их образе жизни, обычаях²⁷, языке, обращении с покоренными племенами, а также об отношениях с различными народами Востока и Запада. Никто из современных писателей не оставил такого яркого, списанного с натуры, жизненно правдивого портрета правителя гуннов Аттилы²⁸, как Приск.

Особое значение имеет рассказ Приска о его встрече с богато одетым греком-военнопленным, который предпочел жизнь у гуннов жизни в империи. Разговор между Приском и пленным греком по существу является спором о преимуществах одного из двух миров — римского или варварского. Критика общественного строя Византийской империи²⁹, вложенная в уста грека-перебежчика, в какой-то степени выражала политические взгляды самого Приска, изобличавшего пороки византийского общества. Этой критике он в то же время противопоставляет свою апологию порядков Римского государства. Приск рисует идиллическую картину торжества мудрых законов в империи; Византия изображается им в духе идеального государства Платона. Особенно неправдоподобно описаны взаимоотношения рабовладельцев и рабов, с которыми, по словам Приска, ромеи поступают значительно снисходительнее, чем варвары. Господа могут отпускать рабов на волю не только в течение своей жизни, но и перед смертью. Распоряжения умирающего относительно его собственности есть закон. При этих словах Приска грек-перебежчик якобы заплакал и воскликнул: «Законы хороши и римское общество прекрасно устроено, но правители портят и расстраивают его, не поступая так, как поступали древние»³⁰.

В этих высказываниях Приска проявилась известная двойственность его мировоззрения: он видел и пороки общественного строя империи и преимущества быта варваров, но, оставаясь ромеем, не мог примириться с критикой существующих порядков, исходившей к тому же от перебежчика.

Приску свойственно благожелательное отношение не только к гуннам, но и к другим варварским народам, в частности к славянам³¹.

Для социально-политических взглядов Приска симптоматична его враждебность к народным движениям, принимавшим зачастую религиозную форму. Во время восстания в Александрии в 543 г. Приск показал себя, судя по рассказу Евагрия, как благонамеренный чиновник, хитрый дипломат, православный христианин, помогавший правительству в борьбе с народным движением, которое проходило под монофиситскими лозунгами. В своем сочинении, однако, Приск не проявляет какой-либо религиозности, он скуп на сведения, касающиеся вопросов религии, далек от того, чтобы объяснять ход истории промыслом божьим³², не склонен к суевериям.

Как и другим образованным писателям того времени, Приску свойственно пристрастие к античным реминисценциям. Повествуя о движении народов Востока и о смерти Аттилы, Приск находит аналогии у Геродота. Геродот был для него образцом, которому он подражал. Влияние Геродота сказалось не только в языке и стиле сочинения Приска, но и в привлечении им исторических аналогий для объяснения современных событий.

Приск не свободен от архаизирующих тенденций античной и ранневизантийской литературы; так, гуннов он называет скифами и т. п. Его язык порою архаичен.

Тем не менее Приск в своем сочинении дал удивительно жизненный и красочный рассказ о посольстве византийцев к Аттиле; по своей живости и величавой простоте он может сравниться с лучшими страницами античной историографии. Беспримерная для византийца объективность в отношении варваров, глубокое понимание исторического значения передвижения огромных масс людей (великое переселение народов), знание жизни, умение обобщить материал и выделить главное выдвигает труд Приска на одно из первых мест среди исторических источников V в. Недаром в последующее время сочинение Приска используют все византийские авторы, а современные ему западные хронисты отстают от него очень далеко, давая лишь краткие сведения о тех событиях, которые он описал с таким блеском.

Продолжателем Приска Панийского являлся сириец Малх Филидельфиец (V в.), уроженец города Филадельфии в Палестине. Ритор по профессии, он приобрел большую известность как софист и был преподавателем философии и ораторского искусства в Константинополе. Его перу принадлежит историческое сочинение «О событиях или делах византийских», тоже сохранившееся лишь в извлечениях позднейших писателей³³.

Сочинение Малха, по-видимому, охватывало всего 7 лет византийской истории (474—480 гг.) и делилось на 7 книг. В центре повествования — изобличение пороков императора Зинона, малодушие и преступления которого бичуются с удивительной смелостью³⁴, отчасти объясняемой тем, что труд Малха был написан уже после смерти Зинона, в правление императора Анастасия. Не менее критически относился Малх и к предшественнику Зинона — императору Льву, осуждая его за корыстолюбие и ограбление подданных, прежде всего горожан, «которых он лишал прежнего благосостояния»³⁵.

Защита интересов горожан, быть может, свидетельствует о симпатиях Малха к муниципальной знати, с которой обычно тесно была связана интеллигенция восточных городов.

Большое внимание в своем труде Малх уделяет описанию народных движений при Зиноне. Ненавидя этого правителя, историк отнюдь не сочувствует и народу, который для него всегда остается лишь «взбунтовавшейся чернью». Малх сообщает ценные сведения о ненависти жителей Константинополя к исаврам и о попытках вождя готов Теодориха использовать недовольство столичного люда для захвата города³⁶.

По своим религиозным убеждениям Малх уже не был язычником, но имеются основания думать, что, формально являясь христианином, он сочувствовал язычеству³⁷.

Фотий высоко оценивает историческое произведение Малха. Он пишет: «Историческое изложение его превосходно. Слог его чист, непринужден, ясен, цветист; выражения он употребляет звучные и важные, вообще он образец исторического сочинения»³⁸. По сохранившимся фрагментам трудно вынести окончательное суждение об утраченном сочинении Малха. Думается, однако, что Фотий несколько преувеличил его достоинства и что этот добросовестный историк все же уступал своему предшественнику Приску Панийскому по уму и красноречию³⁹.

Смутное время от воцарения Льва I (457—474) до начала правления Анастасия (491 г.) было описано в утраченном труде Кандида Исавра, отрывки из которого сохранились лишь в «Библиотеке» Фотия⁴⁰. Писец (нотарий) по профессии, по религии — православный, он верой и правдой служил династии Исавров и основной задачей своего произведения считал ее прославление. Ценность труда Кандида состоит главным образом в том, что в нем сохранились факты, говорящие об острейшей борьбе варваров — исавров и готов (Аспара и его сыновей), — свидетельство усиления варваров и в Восточной Римской империи во 2-й половине V в. В центре повествования Кандида — царствование Зинона и борьба этого императора с разными узурпаторами.

По отзыву Фотия, произведение Кандида было написано излишне витиеватым стилем. Его труд — явно тенденциозное восхваление политической роли исавров в истории Византии V в.

Наиболее выдающимся историком VI в. является Прокопий Кесарийский.

Незаурядный политический деятель и искусный дипломат, занимавший высокие посты в византийской администрации, Прокопий обладал недюжинным литературным талантом, широким для своего времени научным кругозором и большой любознательностью. Куда бы ни забрасывала его жизнь, какие бы отдаленные страны он ни посещал, всюду он жадно смотрел на окружающее, много видел, а главное — понимал. Пытливый ум и зоркая наблюдательность помогли Прокопию собрать ценнейший исторический материал о своей эпохе, описать многие важнейшие события, свидетелем, а зачастую и участником которых он был.

Прокопий родился в Кесарии Палестинской в конце V или в самом начале VI в. (вероятнее всего, между 490 и 507 гг.)⁴¹. Он происходил из знатной, состоятельной семьи и получил превосходное образование: будущий историк приобрел основательные познания в области риторики, философии, а также юриспруденции; последнее открыло ему дорогу к придворной и дипломатической карьере. В 527 г. Прокопий стал секретарем Велисария, а во время африканского похода этого полководца получил звание его советника по юридическим делам. Поток жизни захватывает и уносит Прокопия в самую гущу политической борьбы: походы против персов, экспедиции в Северную Африку и Италию — калейдоскоп лиц, событий, стран и народов проходит перед его взором.

Уже в эти годы, в перерывах между сражениями и дипломатическими переговорами, в походных палатках и на бивуаках Прокопий, вероятно, вел дневники, куда записывал свои впечатления, беседы с очевидцами, набрасывал характеристики наиболее выдающихся политических деятелей и полководцев, с которыми встречался. Он интересовался всем, но особое его внимание привлекали тайные пружины политических драм, секреты дипломатических переговоров, заговоры, которые плелись при дворах варварских правителей и в константинопольском дворце. Доверие и высокое покровительство Велисария открывали ему доступ ко многим скрытым от посторонних глаз документам. Сведущ был Прокопий и в военных делах.

Отдавая дань уважения древности, Прокопий всем своим существом тяготел к современности.

Свой замысел — создать обширный труд, который бы во всей полноте сохранил для потомства именно современные события, — Прокопий осуществил между 545 и 550 гг., когда написал «Историю войн Юстиниана». Первая редакция увидела свет в 551 г.⁴² Издание этого труда принесло Прокопию признание читателей и одобрение двора.

Шестнадцать лет спустя Прокопий пишет «Трактат о постройках Юстиниана»⁴³, прославляющий в неумеренно хвалебных тонах строительную деятельность этого императора. Прокопий, видимо, настолько угодил деспотическому правителю своим льстивым панегириком, что, возможно, именно в награду за него был назначен на высокий пост префекта города и получил титул illustris (позднейшие писатели называют его патрикием)⁴⁴. События последних лет жизни и дата смерти Прокопия до сих пор остаются неизвестными.

Как в жизни, так и в творчестве Прокопия была глубоко трагическая и вместе с тем бросающая тень на его нравственный облик двойственность. В нем как бы уживались два человека, находящиеся в постоянном противоборстве между собой. Один — несколько суховатый и холодный, замкнутый в себя чиновник, быстро продвигающийся по служебной лестнице, дипломат, обладающий трезвым умом, большой сдержанностью и скрытностью, карьерист, который, зная, как Юстиниан мечтает иметь придворного историка, был готов использовать свой талант писателя для достижения высоких постов. Карабкаясь к вершинам власти, Прокопий использует в качестве опоры свои официальные исторические труды. Незаурядную эрудицию, обширные знания и жизненный опыт он отдает императору, иногда даже пресмыкаясь перед ним и его любимцами и добиваясь таким путем милостей повелителя. В «Истории войн Юстиниана» историк также всячески подчеркивает свою лояльность. Но в этом основном сочинении Прокопия сквозь завесу официозности уже пробивается, правда, пока еще робкая, критика существующего порядка, начинает приглушенно звучать голос того второго человека, который живет в Прокопии. Иногда он позволяет себе в завуалированной форме отметить недостатки правления Юстиниана. Чтобы обезопасить себя от доносов правительственных шпионов, Прокопий перемежает похвалы Юстиниану и его полководцу Велисарию с отдельными критическими замечаниями, в целях маскировки вкладывая их в уста открытых врагов императора.

Другой человек, уживающийся в Прокопии рядом с придворным льстецом, — это страстный обличитель юстиниановского режима, пылающий самой непримиримой ненавистью к самому Юстиниану и императрице Феодоре, а также к их клевретам. Слава не могла заглушить в душе Прокопия глубокой неудовлетворенности своими официальными творениями. Он остро ощущал лживость их концепции, знал, сколько раз приходилось ему кривить душой, скрывая или искажая истинные причины тех или иных событий, приукрашивая деятельность сильных мира сего. Все настойчивее зрело решение написать такое сочинение, где бы можно было тайное сделать явным. Плодом глубоких раздумий, противоборства политических и личных страстей, симпатий и антипатий явилась созданная скрытно от всех, даже самых близких людей, «Тайная история» — произведение единственное в своем роде во всей византийской историографии⁴⁵.

Написанная в 550 г. «Тайная история» как бы собрала воедино все жизненные наблюдения автора и с предельной откровенностью обнажила его политические настроения.

В предисловии к этому произведению Прокопий объясняет задачи своего труда следующим образом. Цель историка — возвышенна: сохранить для будущих поколений истину и научить потомков делать добро и избегать зла. Однако применяемые им самим средства для достижения этой цели довольно сомнительны. Если в своих официальных трудах Прокопий восхваляет существующий режим, то в «Тайной истории» он обрушивает на правителей ушаты грязи, вскрывает не только их действительно ужасные преступления, но порою и приписывает им такие немыслимые пороки, которые могут быть лишь плодом неудержимой фантазии, питаемой глубокой ненавистью. Справедливо отмечалось, что «Тайная история» — не историческое сочинение в собственном смысле этого слова, но скорее политический памфлет, написанный желчью, а не чернилами⁴⁶. Прокопий словно забывает о необходимости для историка строго проверять все факты. Он неразборчиво наполняет свое сочинение самыми нелепыми, порою несправедливыми нападками на Юстиниана, изображая его в виде некоего демона, пришедшего в империю, чтобы губить ее подданных. Прокопий с радостью, злорадством и удивительным легковерием смакует самые скандальные сплетни о правящей чете или о Велисарии и его жене Антонине, передаваемые на улицах и базарах Константинополя. Но вместе с тем страстная партийность, оппозиционность режиму помогли Прокопию разоблачить тиранию Юстиниана, деспотизм и жестокость его правления. «Тайная история» обнажает растленные нравы византийского двора VI в. с не меньшей силой, чем в свое время «История 12 цезарей» Светония изобличала пороки правителей ранней Римской империи.

Благодаря оппозиционным настроениям Прокопия мы располагаем важными сведениями о тяжелом положении народных масс в народных движениях в правление Юстиниана. Ненавидящий правительство историк вскрывает язвы, разъедающие византийское общество, произвол и продажность администрации, безмерную тяжесть налогов, словом, все, что утаивалось в официальных трудах самого Прокопия и его собратьев по перу.

Причиной оппозиционности Прокопия были не только его личные нравственные качества, его ненависть к правительству, проистекавшая, быть может, от каких-то обид, причиненных ему при дворе. Раздвоенность историка была порождена самой жизнью — сложнейшей идейно-политической борьбой внутри господствующего класса империи VI в.

Характерно, что Прокопий нападает на правительство Юстиниана справа, с позиций старой сенаторской аристократии. Его оппозиционность выражала настроение узкого круга недовольных аристократов и высших государственных чиновников, фрондировавших против неугодного им императора и при этом стремившихся показать, будто они пекутся о благе всех подданных империи, угнетаемых Юстинианом.

Прокопий — непримиримый противник каких-либо социальных переворотов и защитник всякой законной монархической власти. Он фрондирует именно против данного «дурного» правительства, против тирании Юстиниана, как таковой. Политический идеал историка — сильный, мудрый государь, опирающийся на лучших из подданных, советующийся с сенатом и соблюдающий законы.

Прокопий по существу консерватор, оплакивающий упадок старых, «добрых» порядков Римской империи. Он со злобной страстностью нападает на все действительные и мнимые «новшества» Юстиниана. Наибольший гнев Прокопия и его единомышленников вызывает притеснение Юстинианом сенаторского сословия — избранной, «величайшей» части Римской империи⁴⁷.

В то же время он осуждает рабское пресмыкательство сенаторов и других государственных людей перед Юстинианом и особенно Феодорой⁴⁸. Сознавая, что тиранический режим Юстиниана привел к упадку былых доблестей римской аристократии, Прокопий ищет идеал политического устройства лишь в далеком прошлом.

Его консерватизм тесно переплетается с своеобразным «римским патриотизмом». Прокопии всегда мыслит себя прежде всего гражданином мировой римской державы. Все человечество византийский историк делит на римлян — носителей высокой древней культуры и государственности — и на варваров. Прокопий ясно видит, что силы варваров возрастают, а напор их на империю делается все более грозным. И, тем не менее, он полон самоуверенной надежды на победу империи.

В описании Прокопием варварских народов, хотя он и отдает должное воинственности, доблести, гостеприимству и т. п. качествам некоторых из них, всегда звучат нотки презрительного превосходства образованного римлянина над грубыми варварами.

По своим социальным симпатиям и образу жизни Прокопий — утонченный аристократ, восхваляющий добродетели знати и презирающий народ. Это — истый рабовладелец; он отказывает рабам в каких-либо достоинствах и приписывает им самые низменные пороки⁴⁹.

Мировоззрение Прокопия, как и его политические взгляды, являются ярким отражением той кризисной, переходной эпохи, в которую жил историк. В суждениях Прокопия звучат нотки пессимизма, разочарованности, неверия в будущее, обычно свойственные обреченным на гибель общественным классам. Вряд ли можно найти в византийской историографии другое столь же мрачное произведение, как «Тайная история». Для Прокопия эпоха, в которую он живет, - «печальные времена»⁵⁰, когда «и в частной жизни, и в общественной было одно горе и уныние»⁵¹.

По своим философско-этическим взглядам Прокопий во многом является эклектиком. Большое влияние на формирование его философских взглядов оказала скептическая школа философии. Отсюда им были почерпнуты идея непознаваемости мира, крайне пессимистическое мнение о сущности человеческих страстей и характеров, глубокое убеждение в испорченности человеческой природы⁵². Одна из основных философских идей, проходящая красной нитью через все произведения Прокопия, — представление об изменчивости и непрочности всего земного, в том числе — счастья. «К благополучию всегда приковано злополучие, к удовольствиям — горесть, не дозволяющая никогда насладиться полным благоденствием. Оттого и смеемся мы не без слез»⁵³, — пишет Прокопий.

В его мировоззрении мы видим сочетание некоторых черт античного миросозерцания с элементами христианской идеологии. Так, античное понимание судьбы соединяется у Прокопия с христианской верой в божественный промысел, причем иногда все изменения в делах человеческих он приписывает велению божества.

Отношение историка к христианству противоречиво. Он чужд христианской ортодоксальности. И хотя Прокопий, естественно, не мог выступать открыто против христианства, особенно в своих официальных трудах, он, тем не менее, не скрывает своего сочувствия к аристократам-язычникам, гонимым правительством Юстиниана за религиозные убеждения⁵⁴.

Политик в Прокопий всегда берет верх над христианином. Так, ставя превыше всего интересы старой сенаторской аристократии, он выступает в защиту светского землевладения в его борьбе с церковным⁵⁵.

В вопросах веры Прокопий чаще всего обнаруживает индифферентизм. Он подчеркнуто не вмешивается в религиозную борьбу своего времени. Более того, он осуждает Юстиниана за увлечение (в конце жизни) богословскими спорами в ущерб государственным делам⁵⁶ и даже за преследования еретиков. Равнодушие к церковно-догматическим проблемам было вообще свойственно сенаторской аристократии, близко к которой стоял Прокопий. Ведь именно здесь еще давала себя знать сила традиций античного миропонимания, здесь дольше всего жило язычество, так жестоко преследовавшееся Юстинианом.

Нельзя утверждать, однако, что сам Прокопий был не христианином, а чуть ли не тайным язычником. Напротив, он верит в единого бога, в промысел божий, только эта вера окрашена в тона умеренной, «официальной» религиозности. Характерной чертой взглядов Прокопия, впрочем, как и почти всех других византийских авторов VI в., является также вера в сверхъестественные силы, в предзнаменования, сны, гадания. Вместе с тем Прокопий очень далек от религиозного фанатизма; ему глубоко чужды идеи аскетизма и подвижничества.

По своему миросозерцанию, а равно и по своим внутренним симпатиям и влечениям, он все еще погружен в прекрасный мир античной цивилизации.

Как историк, Прокопий во многом является продолжателем традиций античной историографии. Подобно древним авторам, Прокопий провозглашает основной задачей своих исторических сочинений выяснение истины⁵⁷. Увы, мы знаем, насколько можно верить его полной объективности!

Прокопий — знаток и горячий поклонник античной культуры. Он широко вплетает в художественную ткань своего повествования мифы, легенды, предания, анекдоты, почерпнутые из сокровищницы греко-римской цивилизации. В композиции и стиле своих исторических произведений Прокопий нередко подражает Геродоту, Фукидиду, Полибию. Особенно ярко это проявляется в его пристрастии включать в повествование речи главных героев происходящих событий. Вместе с тем Прокопий отнюдь не копиист своих великих предшественников, многое в его трудах почерпнуто из самой жизни.

По точности и богатству материала очень ценны экскурсы Прокопия, касающиеся быта и нравов соседних с Византией племен и народов, не лишенные, однако, тенденциозности; важны точные географические, топографические и топонимические сведения, нередко подтверждаемые ныне археологией, интересны известия о военной технике, об армии, гражданском устройстве как самих византийцев, так и других народов.

Сосуществование в мировоззрении Прокопия, с одной стороны, античных, языческих по своему существу, а с другой, христианских элементов еще раз показывает, сколь характерной для этой переходной эпохи была борьба старого с новым во всех сферах идеологии и культуры.

Ценные данные по истории международных отношений в период правления Юстиниана оставили потомству выдающиеся дипломаты того времени. Первое место среди них принадлежит одному из ближайших советников императора, не раз выполнявшему его особой важности поручения, — Петру Патрикию, магистру. Петр Патрикий родился в Фессалонике (Македония). Свою карьеру он начал в Константинополе, где благодаря необычайному красноречию и обширной эрудиции стал известным адвокатом. Вскоре он был замечен при дворе и всецело занялся дипломатической деятельностью. В 30-х годах VI в. Петр был отправлен послом в Италию, в королевство остготов. Во время этого посольства он подвергся многим опасностям и даже был брошен в темницу, когда отношения между остготами и Византией стали враждебными. За проявленное в неволе мужество Петр был по возвращении в Константинополь награжден званием магистра оффиций, а в 550 г. за успешную службу возведен в сан патрикия. В 50—60-х годах дипломатическая деятельность Петра переносится почти всецело на Восток, где Византия вела в то время тяжелые войны с Ираном.

В 563 г. Петр Патрикий потерпел неудачу в переговорах с Ираном; удрученный провалом своей миссии, он вернулся в Византию, где вскоре и умер.

Образ Петра Патрикия — дипломата, историка, человека воссоздается по фрагментам его трудов, и, главным образом, по воспоминаниям современников, в первую очередь Прокопия, Менандра и Иоанна Лида. В сочинениях этих писателей Петр Патрикий предстает перед нами как человек широкого кругозора и разносторонних дарований. Не оставляя никогда дипломатической и государственной деятельности, он постоянно занимался различными науками. Современники единодушно восхваляют таланты Петра Патрикия: его страстное красноречие и необычайный дар убеждения, проницательность, столь необходимую государственному человеку, огромную работоспособность, многостороннюю ученость, кротость его характера⁵⁸.

Признавая, что Петр был человеком мягкой души и никогда никого не оскорблял, Прокопий, однако, указывает, что «он больше всех людей любил грабить и был скуп до бесстыдства»⁵⁹.

Петр Патрикий — знатный и богатый вельможа — вращался в придворных и дипломатических кругах и, подобно Прокопию, был хорошо осведомлен о важнейших политических событиях своего времени. К сожалению, дошедшее до нас литературное наследство Петра Патрикия сохранилось лишь в отрывках. Перу этого выдающегося дипломата принадлежало обширное сочинение «Истории» ('Ιστοριαι), охватывавшее события римской истории от второго триумвирата до правления императора Юлиана. В последней части оно примыкало к историческому произведению Евнапия. От этого труда Петра Патрикия дошли только выписки, включенные в сочинение Константина Багрянородного «О посольствах». Кроме того, Петр Патрикий написал трактат о церемониале византийского двора — «О гражданском устройстве» (Περι πολιτιχης χαταστασεως). Отдельные отрывки из этого трактата вошли в сочинение Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора»⁶⁰.

О мировоззрении и политических взглядах Петра Патрикия можно судить лишь по сохранившимся фрагментам его трудов и рассказам современников. Петр был вполне лоялен по отношению к правительству Юстиниана. Он отличался набожностью и неукоснительно выполнял церковные обряды. Сохранились известия, свидетельствующие о его начитанности в богословской литературе и безусловной ортодоксальности. В уцелевших отрывках исторического сочинения Петра Патрикия встречаются пацифистские идеи; он сторонник мира и противник войны, особенно междоусобной⁶¹. Петр приверженец идеи единства Римской империи и выступает против ее раздела⁶².

Историк Менандр, который, очевидно, располагал всем трудом Петра Патрикия и его дипломатической перепиской, упрекает Петра за простонародность речи. Видимо, частое общение с варварами способствовало тому, что сочинение Петра оказалось насыщенным варваризмами, и его речь действительно была близка к народной, хотя и «исполнена силой страсти и красноречия».

Петр Патрикий принадлежал к придворным писателям эпохи Юстиниана и в лояльных тонах описал придворную жизнь своего времени. В отличие от других историков VI в., он увлекался не современной историей, а историей римского государства, изучение которой также находилось в русле духовных интересов правящих кругов Византии, мечтавших о восстановлении былой славы Римской империи.

Другой выдающийся дипломат Юстиниана — сириец Ноннос написал ценное сочинение о своих посольствах и дальних путешествиях на Восток — в Аравию и Эфиопию⁶³. Это произведение также сохранилось лишь в отрывках. Некоторые, хотя и весьма скудные, сведения о жизни и деятельности писателя мы можем почерпнуть, кроме того, из выписок патриарха Фотия об историческом сочинении Нонноса. Ноннос был потомственным дипломатом. Он возглавлял византийские посольства к эфиопам, химьяритам и к арабам Йемена. Утраченный труд Нонноса был особенно ценен этнографическими и географическими сведениями о различных странах Африки, о нравах и обычаях арабских племен, в частности об их религиозных праздниках, о встрече на одном из островов с неграми-пигмеями⁶⁴ и другими красочными описаниями.

Судя по выпискам из его труда, Ноннос, как и Петр Патрикий, был вполне лоялен по отношению к правительству Юстиниана, обладал хорошим знанием языка, нравов и обычаев народов Востока и заслужил доверие императора. Он был достаточно образован, наблюдателен и сумел записать все увиденное и узнанное им в его далеких путешествиях.

Выдающимся историком VI в. был почитатель и продолжатель Прокопия — Агафий Миринейский (536/37—582) (Мирины — город в Малой Азии). Свое юридическое образование он начал в Константинополе, куда переехала семья его отца, ритора Мемнония, а продолжал в Александрии. В 554 г. он вернулся в столицу и вскоре стал адвокатом. К этому времени семья Агафия разорилась и ему пришлось самому зарабатывать на жизнь, составляя различные прошения и жалобы своим клиентам. Занятия адвоката сковывали порывы творческой натуры Агафия. Еще в юности он страстно увлекался поэтическим творчеством и создал немало талантливых поэтических произведений в духе анакреонтической поэзии. В зрелом возрасте Агафий приступает к написанию своего исторического труда — «О царствовании Юстиниана».

Это произведение охватывает лишь 7 лет правления Юстиниана, — с 552 по 558 г. Оно является непосредственным продолжением «Истории войн» Прокопия, которого Агафий считает своим недосягаемым образцом и наставником. Ранняя смерть прервала работу Агафия над этим сочинением, и его труд остался незаконченным⁶⁵.

Агафий был человеком двух призваний — поэтом и историком. В своем историческом труде он стремился, по собственным словам, соединить харит с музами. История и поэзия, считает Агафий, — родные сестры, они очень близки друг другу и различаются только ритмом слов. История всегда должна быть наполнена красноречием и поэзией, чтобы и поучать, и услаждать. Вместе с тем историк — не только рассказчик, но и истолкователь событий. Основная цель истории — истина, и описывать происшедшее нужно прежде всего правдиво.

Агафий обрушивается с едкими нападками на тех современных ему историков, которые позорят себя низкой лестью перед живущими правителями и порицанием уже умерших. Эти историки забывают, что их чрезмерные похвалы неприятны даже самим правителям, ибо «явная лесть не будет достаточной опорой их славы»⁶⁶.

Сознавая высокий долг историка писать правду и только правду, Агафий относился к созданию исторического труда с исключительной серьезностью, понимал трудность своей задачи и пытался построить фундамент для объективного освещения фактов тщательным подбором источников. В этом отношении он, быть может, был даже более добросовестным ученым, чем Прокопий. В отличие от Прокопия, собиравшего в своих трудах (особенно, конечно, в «Тайной истории») всякие легенды и даже просто сплетни, Агафий очень внимателен к отбору и критической проверке исторических материалов. В своем произведении он использовал много документов, протоколы судебных процессов, рассказы офицеров, послов, купцов, переводчиков; отсюда — жизненность и достоверность его повествования. Ему, например, удалось использовать в своем сочинении ценные персидские хроники⁶⁷.

Вместе с тем Агафий значительно менее, чем Прокопий, осведомлен обо всех происходящих событиях. Его положение мелкого адвоката не идет ни в какое сравнение с положением влиятельного чиновника Прокопия, вращающегося в правительственных сферах. Кругозор Агафия несравненно уже, лично он мало что видел и знал, и поэтому-то ему было так необходимо прибегать к помощи друзей при сборе материалов для своего исторического труда.

Сравнивая исторические произведения Агафия и Прокопия, мы должны отдать предпочтение осведомленности и широте знаний Прокопия. но признать вместе с тем большую объективность и серьезность Агафия в подходе к теме. Нельзя согласиться с мнением, будто Агафий — певец любовных песен — был неспособен давать верные оценки историческим фактам, поскольку поэтическое восприятие мира якобы притупляло в нем свободу и остроту исторического взгляда, а фантазия и рефлексия затемняли достоверность рассказа⁶⁷. Напротив, мало у кого из византийских историков раннего периода можно найти столь продуманные, трезвые и прямо выраженные оценки современных событий, как у Агафия. Историк должен, по его словам, «...полезные деяния восхвалять, а бесполезные порицать, так как, если исторические труды... будут состоять из простого пересказа событий, то они будут не многим лучше тех басен, которые рассказываются в гинекеях во время прядения шерсти»⁶⁹.

В произведении Агафия встречается много и личных оценок событий, и нравственных и философско-этических рассуждений, и экскурсов естественнонаучного характера, где автор также выражает собственное мнение. Все это говорит о значительной самостоятельности мышления Агафия.

Историческое сочинение Агафия было написано уже после смерти Юстиниана, и историк мог смело и нелицеприятно выражать свое суждение о правлении покойного императора, тем более что при дворе Юстина II критика его предшественника всемерно поощрялась. Тем не менее Агафий старается по мере возможности быть объективным в оценке царствования Юстиниана. Историк воздает должное Юстиниану за его активную внешнюю политику. Агафию весьма импонирует идея восстановления былого величия Римской империи, частично осуществленная Юстинианом. В этой оценке его завоевательной политики у Агафия звучат, с одной стороны, патриотические нотки, свойственные византийской интеллигенции, приверженной к античным традициям; с другой, — в ней можно почувствовать и косвенное порицание Юстину II за его тяжелые внешнеполитические неудачи.

Агафий делит правление Юстиниана на два периода. Первый — счастливое время победоносных войн на Западе, связанных с освобождением Сицилии, древнего Рима и всей Италии от тяжкого ига варваров. Вина Юстиниана состояла не в том, что он вел эти широкие и вполне справедливые завоевания, а в том, что не смог их осуществить до конца и полностью восстановить былое могущество Римской империи. Отсюда и отрицательная оценка второго периода правления Юстиниана, относящегося, по мнению автора, к концу 50-х — 60-м годам VI в. Это — время общего упадка империи, вызванного, по Агафию, тем, что император уже состарился, фактически отошел от руководства государственными делами, перестал контролировать администрацию⁷⁰. Агафий резко порицает императора за неудачную внутреннюю политику, за грабежи чиновников и в самой Византии, и в завоеванных странах. Однако критика внутренней политики Юстиниана у Агафия отнюдь не столь желчная и острая, как у Прокопия. В ней нет той слепой злобы, той личной ненависти к Юстиниану, которыми проникнута «Тайная история». Большая умеренность критики Агафия, по-видимому, объясняется и другим обстоятельством: Агафий отражал идеологию тех кругов византийской интеллигенции, интересы которых в меньшей степени были ущемлены при Юстиниане, чем интересы сенаторского сословия, рупором которого выступал Прокопий. Интересам византийской интеллигенции, конечно, не отвечали такие мероприятия Юстиниана, как закрытие некоторых центров образованности, например Афинской школы философов⁷¹, но вместе с тем она не пострадала, подобно сенаторам, от репрессий и земельных конфискаций. И в то же время ее «римский патриотизм» находил удовлетворение в политической программе восстановления империи, а некоторые реформы Юстиниана, в частности установление прочного жалованья профессорам и риторам, должны были даже весьма импонировать ей.

Агафий спокойнее, сдержанее в освещении царствования Юстиниана, чем Прокопий, захваченный потоком придворной борьбы. В противоположность последнему, Агафий критикует скорее дурных правителей вообще, чем правительство Юстиниана и его клики.

В сочинении Агафия встречаются более радикальные политические высказывания, более передовые идеи, чем у Прокопия. В политической жизни Агафий превыше всего ставит свободу, правда,— для избранных, особо одаренных, творческих личностей. Государство, с его точки зрения, должно управляться достойными людьми, мудрецами⁷² — идеал политического правления, во многом близкий к платоновскому.

По своим философским взглядам Агафий скорее всего был эклектиком. Как и Прокопий, он испытал на себе влияние и учения Платона и идей философов-скептиков. Кроме того, Агафий хорошо знал и ценил Аристотеля и многих других греческих философов, В миропонимании Агафия, как и Прокопия, имеются некоторые черты агностицизма, который, однако, выражен у него менее ярко, чем у Прокопия. По мнению Агафия, человек обязан изучать явления природы, хотя познать до конца их и невозможно, ибо все создано божественным разумом и высшей волей⁷³. Агафий явно тяготеет к пантеизму. Если Прокопий — фаталист, верящий в безусловную и грозную силу рока, то Агафий более оптимистичен. Верховное божество, по Агафию, обладает совершенным знанием и высшей волей; его деятельность, правда, непостижима для смертного, но она — разумна и целесообразна, причем охватывает все сферы человеческой жизни и всю природу. В большинстве случаев этот «божий промысел» справедлив к человеку. Так, кара верховного правосудия постигает людей за совершенное ими зло, хотя, как принужден признать Агафий, божественное возмездие далеко не всегда обрушивается на истинных грешников и многие из них ускользают от заслуженного наказания.

В отличие от Прокопия, Агафий более склонен к философскому рационализму. Он признает силу человеческого разума, которую высоко ценит, и выдвигает тезис о свободе человеческой воли, которая может и должна сыграть свою роль в истории человечества.

В вопросах этики, морали, нравственности Агафий также значительно оптимистичнее своего прославленного предшественника. В отличие от него, Агафий видит в человеческой природе не только одни дурные черты, но и хорошие ее проявления — доброту, милосердие, честность, мужество, благородство.

Как поэтическое творчество Агафия, так и его исторический труд проникнуты светлым, жизнеутверждающим античным миросозерцанием. Более оптимистическое, чем у Прокопия, восприятие жизни, преклонение перед ее земными радостями, воспевание земной красоты, природы, поэзии, любви к женщинам, вину и веселью — вот жизненное кредо Агафия-поэта, которое в известной степени отразилось и в его историческом произведении. Античная философия и античное миросозерцание помогают ему преодолеть свойственный человеку страх смерти, но не через христианское учение о бессмертии души, а через наслаждение земной жизнью. Отсюда его холодное отношение к аскетическим идеалам христианской религии и презрение ко всякого рода суевериям.

Исторический труд Агафия, так же. как и сочинения Прокопия и других византийских авторов VI в., полон античных реминисценций. Агафий, пожалуй, даже более, чем Прокопий, начитан в классической литературе.

Приверженность к античной культуре наложила свой отпечаток и на религиозные взгляды Агафия. Формально Агафий, конечно, был христианином, но в душе, вероятно, сохранял влечение к языческой религии. Ни в стихотворениях Агафия, ни в его историческом труде мы не видим проявлений искренней веры, а только внешнее, официальное признание христианства. Подобно Прокопию, Агафий не скрывает своего индифферентизма в вопросах веры, своего скептического отношения к бесплодным религиозным спорам. В этом отношении он близок не только к Прокопию, но и к Иоанну Лиду, Менандру, Павлу Силенциарию и другим историкам VI в.

Если в своих интимных, поэтических произведениях Агафий почти открыто проявляет симпатии к язычеству, то в историческом труде, носящем официальный характер, он более осторожен и скрывает свои истинные мысли под покровом показного благочестия. Поэтому в вопросах религии у Агафия чувствуется известная раздвоенность. С одной стороны, он подчеркивает, что «самое нечестивое дело отказаться от истинной религии и священных тайн»⁷⁴. Он признает христианство сильным оружием в руках правительства для расширения влияния Византийской империи на соседние варварские народы. Вместе с тем Агафий — горячий сторонник политики полной веротерпимости. Христианство должно распространяться отнюдь не силой, а только лишь убеждением⁷⁵. Агафий решительно выступает также против всяческих гонений на еретиков и язычников.

Религиозные взгляды Агафия отразили настроения той части византийской интеллигенции, которая если и растеряла уже свои языческие верования, то не приняла до конца и христианства, во многом оставаясь равнодушной к новой религии, тем более, что в VI в. христианство усиленно насаждалось сверху.

По своим социально-политическим взглядам Агафий несколько более демократичен, чем Прокопий. У Прокопия никогда не встречается Осуждение высшей знати как социальной группировки, можно найти лишь критику отдельных приверженцев правительства Юстиниана. У Агафия, наоборот, звучит открытое порицание разбогатевшей знати в целом — динатов. Вместе с тем Агафий почти так же, как и Прокопий, высокомерен по отношению к народным массам. Но это презрение не аристократа по рождению, а «аристократа духа», человека образованного к простой, невежественной и легковерной «черни», удел которой — суеверие и темнота. Агафий резко выступает против народных восстаний и волнений, связанных с борьбой цирковых партий. Он полагает, что цирковые ристания и увлечение борьбой «цветов» развращают юношество. Агафий предлагает изменить воспитание молодежи: юношам необходимо идти на военную службу, воспитывать в себе доблесть и мужество, а не растрачивать попусту силы в конских ристаниях, в борьбе димов и партий цирка⁷⁶.

Народу, толпе Агафий всегда противопоставляет избранных людей, превосходящих остальных не знатностью и богатством, что так ценит Прокопий, а выдающихся своими личными талантами, мудростью, справедливостью, доблестью. В этом сказывается индивидуализм Агафия, противопоставление народа и интеллигенции, столь свойственное античному миру.

Агафий, однако, значительно в меньшей степени, чем Прокопий, склонен к консерватизму. Он считает, что в политических делах иногда необходимы новшества, но при этом проведение реформ является прерогативой лишь мудрых правителей, действующих на благо государства.

Агафию чуждо и представление о римской исключительности. В отличие от Прокопия, он относится к варварам с гораздо большей доброжелательностью и терпимостью.

Агафий даже явно идеализирует образ жизни некоторых варварских народов, например франков. Экскурс, посвященный их общественному строю, написан во многом в том же духе, что и знаменитая «Германия» Тацита. Агафий восхваляет социально-политический строй франков⁷⁷, чтобы похвала варварам звучала как порицание пороков современного автору византийского общества. Он хочет показать, чего недостает в общественной жизни Византии и чему византийцы могут поучиться у варваров. Агафий призывает византийское правительство поддерживать дружеские, добрососедские отношения с другими народами и осуждает ошибки правителей в их политике по отношению к соседям империи.

В целом по своему мировоззрению Агафий был более умеренным консерватором, чем Прокопий; приверженец античности, он допускал и перемены, был сдержаннее в критике существующего строя, отражая в этом отношении политические симпатии и антипатии византийской интеллигенции.

К историческому сочинению Агафия непосредственно примыкает «История» его младшего современника и продолжателя — Менандра Протиктора, сохранившаяся лишь в эксцерптах Константина Багрянородного⁷⁸.

Менандр родился в Константинополе, в семье среднего достатка. В юности он штудировал юриспруденцию, прошел весь курс обучения и стал адвокатом. Однако, подобно Агафию, Менандр тяготился своей профессией и забросил юридическую практику⁷⁹. Нуждаясь в деньгах и рассчитывая на милости пришедшего к власти в 582 г. императора Маврикия, Менандр приступил к сочинению исторического труда. Вероятно, какое-то время он служил при дворе, о чем говорит его прозвище «протиктор» (офицерский чин в императорской гвардии). Год смерти Менандра, как и дата его рождения неизвестны⁸⁰.

Менандр поставил своей задачей продолжить труд Агафия, служивший ему образцом. Сохранившиеся фрагменты «Истории» Менандра охватывают период времени с 558 по 582 г. Подобно Агафию и Прокопию, которого он ценил особенно высоко, Менандр серьезно собирал и изучал исторические материалы. Придворная должность протиктора отчасти, видимо, открывала ему доступ к официальным дипломатическим и военным документам. В своем повествовании он часто приводит тексты подлинных дипломатических актов VI в. Во многих частях труд Менандра вполне самостоятелен и поэтому его можно отнести к числу ценных византийских источников раннего времени⁸¹.

Тем не менее, в дошедшем до нас виде труд Менандра крайне односторонен. В эксцерптах компиляторов X в. Менандр предстает человеком весьма лояльным, последовательно восхваляющим всех правителей империи, о которых сообщается в «Истории». Все это резко контрастирует с разноречивым, но чаще всего критическим отношением других писателей к правлению императоров и доказывает большую политическую осторожность Менандра, умевшего приспосабливаться к любому режиму.

Вместе с тем в труде Менандра имеются и некоторые оппозиционные тенденции. Менандр резко выступает против тирании⁸². В его сочинении встречаются прогрессивные идеи, отражающие социальные взгляды автора. Особенно это сказывается в отношении Менандра к труду и богатству, к миру и войне. Менандр всячески восхваляет труд⁸³, противопоставляет счастье в труде — праздности в богатстве⁸⁴.

Менандр — горячий сторонник мира и противник войны. Он часто повторяет, что мир — великое благо для людей, а война — непоправимое зло⁸⁵. Народ и сановники в равной степени радуются миру⁸⁶. Особенно ненавистны Менандру междоусобные войны⁸⁷. Описание ужасов войны, прославление мира, мирного труда, предусмотрительности, осторожности — лейтмотив многих сентенций и исторического повествования Менандра.

Философские взгляды Менандра, подобно представлениям Агафия, основываются на воззрениях античных философов разных направлений. Так же, как у Прокопия и Агафия, в произведении Менандра с большой четкостью выступает идея судьбы, идея изменчивости человеческого счастья⁸⁸. Веря в судьбу, Менандр одновременно высоко ставит человеческий разум и считает мудрость высшим благом. Силу разума Менандр ставит выше силы оружия⁸⁹. Он верит также и в могущество слова и придает огромное значение общественному мнению. «Все хорошее и дурное взвешивается мнением человеческим»⁹⁰, — утверждает автор.

По своим нравственно-этическим воззрениям Менандр близок к Агафию и значительно оптимистичнее Прокопия. Он склонен к нравоучительным сентенциям, проповедует истинную дружбу, справедливость, добро⁹¹, вставляет в свой рассказ нравоучительные рассуждения, предостерегая людей от дурных покровителей или низких поступков⁹² и осуждая различные пороки. Вместе с тем Менандр признает право человека за зло платить злом: «Не нарушает справедливости тот, кто на козни отвечает кознями»⁹³. Идеи непротивления злу, христианского смирения и покорности чужды Менандру.

Каково было его отношение к христианской религии?

Как Прокопий и Агафий, Менандр официально — христианин, но, подобно им, он не отличался особым благочестием. Менандр считает промысел божий движущей силой исторического процесса⁹⁴. Вслед за Агафием он наделяет божество разумом и волей, признает его деяния разумными, направленными на благо человечества. Менандр — сторонник веротерпимости. Впрочем, он допускает возможность войны для освобождения единоверных христиан из-под ига язычников, если она выгодна Византии.

Менандр осуждает суеверия. В то же время он верит в христианские легенды о чудесах и мучениках, с большим пиететом относится к отправлению христианских праздников. Таким образом, Менандр являлся христианином, но был свободен от какого-либо фанатизма.

Социальные взгляды Менандра не представляют чего-либо отличного от взглядов Агафия. С точки зрения историка, «простой народ — существо мятежное, и дерзость — в его природе»⁹⁵. К рабам он относится с полным пренебрежением⁹⁶.

В отношении Менандра к варварам нет высокомерия родовитого римлянина, которое отличает труд Прокопия, но нет и идеализации их общественного строя, характерной для описания франков у Агафия. Менандр скорее враждебен, чем благожелателен к варварам, но враждебность эта не связана с признанием римской исключительности. В описании варварских народов он старается быть объективным. Так, он подчеркивает заносчивость и жестокость авар, но и не меньшую гордость и независимость склавинов⁹⁷. Необычайно красочны и правдивы сведения Менандра о жизни и культуре тюрок, живших в VI в. близ Алтая,— к ним совершил путешествие византийский посол Зимарх⁹⁸.

Итак, Менандр был идеологом той части византийской бюрократии, которая признавала правление преемников Юстиниана, была связана с дипломатическими делами и пользовалась покровительством правящей клики при Маврикии. По своему общественному положению Менандр стоял значительно ниже Прокопия и был менее образован, чем Агафий; тем не менее, он добросовестно собрал ценный материал о современных ему событиях и тем самым занял заметное место среди других византийских историков VI в.

В последние годы VI в. Феофан, по прозвищу Византиец, написал обширный исторический труд в 10 книгах, охватывающий период времени с 566 по 581 г. и сохранившийся лишь в выписках патриарха Фотия⁹⁹. Из слов Фотия явствует, что, помимо описания правления императоров Юстина II и Тиверия (565—582), Феофан Византиец кратко касался в своем труде и событий царствования Юстиниана. К первоначально написанным 10 книгам своего труда Феофан Византиец позднее добавил еще продолжение, в котором, по всей вероятности, описал первые годы правления императора Маврикия. Уцелевшие фрагменты сочинения Феофана Византийца посвящены главным образом внешне-политической истории второй половины VI в. В центре внимания автора — взаимоотношения Византии, Ирана, тюрок и аваров. Большой интерес для истории Византии имеет сообщение Феофана Византийца о распространении в империи разведения шелковичных червей и изготовления шелка¹⁰⁰. Сведения Феофана Византийца заслуживают доверия и дополняют наши знания в области внешнеполитической истории Византии VI в., особенно — ее взаимоотношений со странами Востока.

Большой потерей для византийской историографии VI в. является утрата исторического сочинения Иоанна Епифанийского (происходил из Епифании Сирийской). Судя по сохранившимся фрагментам, а также по упоминаниям современников¹⁰¹, этот труд — «История» — был написан с хорошим знанием фактического материала: он был основан на личном знакомстве автора с описываемыми событиями.

В качестве советника антиохийского патриарха Григория Иоанн участвовал в переговорах с персидским шахом Хосровом II, позднее посетил Иран. В центре его исторического повествования находились события ирано-византийских войн 571—572 и 592—593 гг. Одним из источников Иоанна Епифанийского, возможно, был труд Менандра¹⁰². В свою очередь «История» Иоанна Епифанийского сама послужила источником для Евагрия, Феофилакта Симокатты и Анны Комнины¹⁰³. Утраченный труд Иоанна Епифанийского, как кажется, был первоклассным историческим источником. Даже сохранившиеся его фрагменты проливают новый свет на взаимоотношения Византии и Ирана в 70—90-х годах VI в.

Продолжателем Менандра был историк VII в. Феофилакт Симокатта, описавший в своей «Истории» события 582—602 гг.¹⁰⁴ Феофилакт Симокатта являлся современником и политическим сторонником императора Ираклия (610—641). Уроженец Египта, Феофилакт происходил из знатной семьи и получил разностороннее образование, включая и солидные знания в области естественных наук. В литературном наследстве Феофилакта мы встречаем, кроме исторического сочинения и писем риторического характера, естественнонаучный труд — «Вопросы природы («Quaestiones physicae»). Свое историческое произведение Феофилакт Симокатта написал, по-видимому, между 628 и 638 гг. Оно осталось незаконченным: труд историка обрывается на изложении трагических событий 602 г., связанных с казнью императора Маврикия и его семьи и воцарением Фоки (602—610).

В византийской историографии раннего периода Феофилакт Симокатта занимал видное место и высоко ценился в последующее время. Подобно своим прославленным предшественникам, Прокопию и особенно Агафию, Феофилакт Симокатта чрезвычайно высоко ставит занятия историей. По его мнению, философия — царица науки, а история — ее дочь и ученица¹⁰⁵.

Феофилакт Симокатта стремится использовать в своем историческом труде не только сочинения других, более ранних византийских авторов (Менандра, Иоанна Лида, Евагрия и, возможно, Иоанна Епифанийского), но и документальные материалы — консульские анналы, протоколы дел цирка и другие ценные источники. Подобно своим предшественникам, много сведений черпает Симокатта и из устных рассказов современников, особенно из рассказов об Иране и других странах. В отношении личных наблюдений и личного опыта Симокатта значительно уступает Прокопию и скорее всего, как и Агафий, принадлежит к типу историка — кабинетного ученого, а не политического деятеля.

Повествование Симокатты гораздо в большей степени, чем рассказ Прокопия, Агафия и Менандра, перегружено малосущественными деталями, что порою затемняет его общую линию. Политические идеи Феофилакта Симокатты проникнуты монархизмом, верой в справедливого и мудрого монарха. Ни в одном из сочинений византийских историков раннего времени нет столь четко и ярко нарисованного абстрактного образа идеального монарха. Свои идеи автор облекает в форму советов императора Тиверия сыну Маврикию, которые включают целую программу поведения мудрого государя-философа на троне. «Держи в узде разума произвол своей власти», — такова первая заповедь дальновидного монарха. Второй заповедью мудрого правителя является соблюдение скромности и справедливости. «Бойся думать, что ты превосходишь всех умом, если судьбой и счастьем ты поставлен выше всех»¹⁰⁶. Феофилакт призывает василевса осознать тщету всего земного, суетность и преходящий характер счастья и власти на земле¹⁰⁷.

Особое внимание в этом политическом завещании Тиверия, изложенном Феофилактом, привлекает важная политическая идея — фактической ограниченности императорской власти, которая по существу является лишь «блестящим рабством» и которую, по мнению историка, ограничивают не какие-либо реальные политические силы, а божественная воля и божественное провидение. От идеального императора Феофилакт Симокатта требует христианского милосердия. В наставлении даются некоторые практические советы: император обязан заботиться о воинах, не приближать клеветников и пр.¹⁰⁸

Феофилакт, как и его предшественники, всегда выступает против всякой тирании¹⁰⁹ и всякого насилия, необходимость которого, однако, он с горечью признает¹¹⁰.

В труде Феофилакта явственно прослеживаются пацифистские идеи, столь характерные, например, для его предшественника Менандра¹¹¹. Не чужды Феофилакту и «римский патриотизм», и горделивое отношение к варварам. Пожалуй, у Феофилакта оно выражено значительно ярче, чем у Агафия и Менандра, которому совершенно не свойственна идеализация общественного строя соседних народов. Представления Менандра о полном превосходстве ромеев над варварами перекликаются с идеями Прокопия и порою переходят в похвальбу подвигами византийцев¹¹², хотя и он признает трусость и преступления византийских войск.

В мировоззрении Феофилакта тесно переплетаются патриотизм и монархизм. Политические симпатии и антипатии Симокатты выражены в его труде с предельной ясностью. Симокатта — сторонник законных правителей (Тиверия, Маврикия и особенно Ираклия) и непримиримый враг узурпатора, «тирана» и «кентавра» Фоки¹¹³. Государственный переворот, возглавленный Фокой, рисуется Феофилактом крайне тенденциозно. Отношение Симокатты к народным массам, пожалуй, даже более враждебное, чем у его предшественников (кроме Прокопия): он сам был очевидцем крупного народного восстания в столице и, видимо, был в какой-то степени лично ущемлен в результате этого восстания и воцарения Фоки. Ведь нельзя забывать, что он пользовался покровительством Маврикия. Народ для Симокатты — всегда чуждая и враждебная сила.

Идеализируя стойкость Маврикия, восхваляя положительные черты его характера, Феофилакт Симокатта прославляет мученическую гибель этого императора именно потому, что Маврикий был жертвой восстания народных масс. Напротив, историк столь же тенденциозно освещает и деятельность Фоки — по той причине, что он пришел к власти через народное восстание и пользовался, по крайней мере в начале своего правления, поддержкой народных масс. Враждебная тенденция в отношении Фоки усугублялась еще стремлением угодить новому императору Ираклию.

Философские взгляды Феофилакта Симокатты во многом близки к античным, хотя христианская идеология наложила на его мировоззрение более глубокий отпечаток, чем на мировоззрение Прокопия, Агафия и Менандра. У Феофилакта тесно переплетаются рационализм с явным агностицизмом и верой в божественный промысел. Рационализм Феофилакта прежде всего — в его восхищении разумом¹¹⁴, который помог человеку создать ремесла и искусства, улучшил человеческую природу. «А разве нам это вполне не доказывает тот, кто является знатоком во всяких ремеслах, кто из шерсти умеет нам выткать тонкий хитон, кто из дерева сделает земледельцу рукоятку для плуга, весло для моряка, а для воина копье и щит, охраняющие в опасностях битвы?»¹¹⁵.

Но воспев человеческий разум и умение человека изменять мир, Феофилакт Симокатта одновременно склоняет в бессилии голову перед тленностью, скоротечностью всего земного, признает существование неведомой и непостижимой для людей воли творца. По мнению Симокатты, судьбами народов, людей, исходом сражений правит некое божественное провидение, которое дарует или отнимает победу.

Наряду с идей судьбы¹¹⁶, большое место в философских взглядах Симокатты занимает представление о вечном кругообороте всех вещей во вселенной и непрестанном рождении нового¹¹⁷, сочетающееся с идеей необходимости, которая окрашена у Феофилакта в пессимистические тона. «Необходимость, как самый жестокий тиран, управляет жизнью человеческой»¹¹⁸,— провозглашает историк. Одновременно Феофилакт признает всесилие божественного промысла. Непобедимая божественная сила помогает людям совершать подвиги. Но вместе с тем божественный промысел сурово наказывает людей за совершенные ими злодеяния. «Возмещаются людям дела их»¹¹⁹,— делает вывод историк.

Рядом с верой в божественный промысел, возмездие, судьбу — как некие вечные философские категории — у Симокатты уживаются суеверия, представления о том, что дурные деяния внушаются людям некими злыми демонами¹²⁰. Симокатта вполне серьезно верит в различные чудеса, в колдовство, в предзнаменования и пророчества.

В мировоззрении Феофилакта Симокатты причудливо переплетаются черты античного миросозерцания с христианской идеологией, причем последняя получает явное преобладание. Как хорошо образованный грек, Симокатта еще живет в мире античной культуры: он прекрасно знает римскую и греческую литературу, историю, поэзию. Особенно чтит он Гомера и часто его цитирует. Феофилакт преклоняется перед античной поэзией и считает, что творения античных поэтов возвышают души людей¹²¹. Он высоко ценит некоторые нравственные и этические идеалы, завещанные античностью. Так, для него, как и для других византийских историков того времени, идеалом мужества и доблести по-прежнему остается подвиг спартанца Леонида¹²². Чудесные мифы древней Греции Феофилакт умело вплетает в ткань своего исторического повествования. Вместе с тем Феофилакт Симокатта, впрочем, как и другие историки VI в., уже считает языческие мифы и религиозные представления поэтическим вымыслом. Но особенно сильное влияние оказала античность на стиль Симокатты: он крайне риторичен и зачастую подражателен — историк использует лексику Гомера, Еврипида, Софокла, Фукидида и Платона.

Вместе с тем и христианская идеология уже во многом наложила печать на его исторический труд. Ни Прокопий, ни тем более Агафий и Менандр совершенно не касаются религиозных вопросов и религиозных споров своего времени. Иную картину мы находим у Симокатты: впервые в историческом труде светского характера автор явно стремится продемонстрировать свою ортодоксальность, излагая символ веры в духе решений Никейского собора — прямой отзвук религиозных споров VI — начала VII в.¹²³.

Подчеркивая собственную ортодоксальность, Симокатта вместе с тем ставит одной из своих задач доказать превосходство христианства над другими религиями, особенно над религией персов. У Феофилакта нет и тени той добродушной веротерпимости к религиозным заблуждениям варваров, которая встречается у Агафия. Наоборот, Симокатта требует решительного отстаивания истинности христианской веры по сравнению с другими, «ложными» вероучениями¹²⁴.

Симокатта значительно более богобоязнен, чем его предшественники. Он всегда говорит о боге с благочестивой верой, верит в божественное откровение, почитает иконы и другие изображения Христа. уснащает свое повествование легендарными рассказами житийного характера. В отличие от Прокопия и Агафия, он склонен превозносить аскетические идеалы христианской религии.

Феофилакт Симокатта уже в значительно большей степени, чем Прокопий, Агафий и Менандр, является последователем христианства в его ортодоксальной, никейской форме и, хотя и он еще во многом живет в мире античной культуры, все же годы, отделяющие Симокатту от его предшественников, были, видимо, переломными в окончательной победе христианской идеологии и церковности над остатками язычества.

---

© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории"

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной

Имя

1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

ПринимаюПолитику конфиденциальности