Беспокойство россиян о малолетстве Иоанна. Состав Государственной думы. Главные вельможи. Глинский и Телепнев. Присяга Иоанну. Заключение князя Юрия Иоанновича. Общий страх. Измена к. Симеона Вельского и Лятцкого. Заключение и смерть Мих. Глинского. Смерть князя Юрия. Бегство, умысел и заключение к. Андрея Иоанновича. Казнь бояр и детей боярских. Смерть к. Андрея. Дела внешние. Перемирие с Швециею и с Ливониею. Молдавия. Посланник турецкий. Астрахань. Дела ногайские. Посольство к Карлу V. Присяга казанцев. Гордый ответ Сигизмундов. Нападение крымцев. Война с Литвою. Ислам господствует в Тавриде. Строение крепостей в Литве. Набег крымцев. Литовцы берут Гомель и Стародуб. Мятеж Казани. Шиг-Алей в милости. Война с Казанью. Победа над Литвою. Крепости на литовской границе. Перемирие с Литвою. Дела крымские. Смерть Ислама. Угрозы Саип-Гирея. Строение Китая-города и новых крепостей. Перемена в цене монеты. Общая нелюбовь к К=Елене. Кончина правительницы.
[1533 г.] Не только искренняя любовь к Василию производила общее сетование о безвременной кончине его; но и страх, что будет с государством? волновал души. Никогда Россия не имела столь малолетнего властителя; никогда — если исключим древнюю, почти баснословную Ольгу — не видала своего кормила государственного в руках юной жены и чужеземки, литовского ненавистного рода. На троне не бывает предателей: опасались Елениной неопытности, естественных слабостей, пристрастия к Глинским, коих имя напоминало измену. Хотя лесть придворная славила добродетели великой княгини, ее боголюбие, милость, справедливость, мужество сердца, проницание ума и явное сходство с бессмертною супругою Игоря; но благоразумные уже и тогда умели отличать язык двора и лести от языка истины: знали, что добродетель царская, трудная и для мужа с крепкими мышцами, еще гораздо труднее для юной, нежной, чувствительной жены, более подверженной действию слепых, пылких страстей. Елена опиралась на Думу боярскую: там заседали опытные советники трона; но совет без государя есть как тело без главы: кому управлять его движением, сравнивать и решить мнения, обуздывать самолюбие лиц пользою общею? Братья государевы и двадцать бояр знаменитых составляли сию верховную Думу: князья Вельские, Шуйские, Оболенские, Одоевские, Горбатый, Пеньков, Кубенский, Барбашин, Микулинский, Ростовский, Бутурлин, Воронцов, Захарьин, Морозовы; но некоторые из них, будучи областными наместниками, жили в других городах и не присутствовали в оной. Два человека казались важнее всех иных по их особенному влиянию на ум правительницы: старец Михаил Глинский, ее дядя, честолюбивый, смелый, самим Василием назначенный быть ей главным советником, и конюший боярин, князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, юный летами и подозреваемый в сердечной связи с Еленою. Полагали, что сии два вельможи, в согласии между собою, будут законодателями Думы, которая решила дела внешние именем Иоанна, а дела внутренние именем великого князя и его матери.
Первым действием нового правления было торжественное собрание духовенства, вельмож и народа в храме Успенском, где митрополит благословил державного младенца властвовать над Россиею и давать отчет единому богу. Вельможи поднесли Иоанну дары, послали чиновников во все пределы государства известить граждан о кончине Василия и клятвенным обетом утвердить их в верности к Иоанну.
Едва минула неделя в страхе и надежде, вселяемых в умы государственными переменами, когда столица была поражена несчастною судьбою князя Юрия Иоанновича Дмитровского, старшего дяди государева, или оклеветанного, или действительно уличенного в тайных видах беззаконного властолюбия: ибо сказания летописцев несогласны. Пишут, что князь Андрей Шуйский, сидев прежде в темнице за побег от государя в Дмитров, был милостиво освобожден вдовствующею великою княгинею, но вздумал изменить ей, возвести Юрия на престол и в сем намерении открылся князю Борису Горбатому, усердному вельможе, который с гневом изобразил ему всю гнусность такой измены. Шуйский увидел свою неосторожность и, боясь доноса, решился прибегнуть к бесстыдной лжи: объявил Елене, что Юрий тайно подговаривает к себе знатных чиновников, его самого и князя Бориса, готового немедленно уехать в Дмитров. Князь Борис доказал клевету и замысл Шуйского возмутить спокойствие государства: первому изъявили благодарность, а второго посадили в башню. Но бояре, излишне осторожные, представили великой княгине, что если она хочет мирно царствовать с сыном, то должна заключить и Юрия, властолюбивого, приветливого, любимого многими людьми и весьма опасного для государя-младенца. Елена, непрестанно оплакивая супруга, сказала им: «Вы видите мою горесть: делайте, что надобно для пользы государства». Между тем некоторые из верных слуг Юриевых, сведав о намерении бояр московских, убеждали князя своего, совершенно невинного и спокойного, удалиться в Дмитров. «Там,— говорили они, — никто не посмеет косо взглянуть на тебя; а здесь не минуешь беды». Юрий с твердостию ответствовал: «Я приехал в Москву закрыть глаза государю брату и клялся в верности к моему племяннику; не преступлю целования крестного и готов умереть в своей правде».
Но другое предание обвиняет Юрия, оправдывая Боярскую думу. Уверяют, что он действительно чрез дьяка своего, Тишкова, подговаривал князя Андрея Шуйского вступить к нему в службу. «Где же совесть? — сказал Шуйский: — вчера князь ваш целовал крест государю Иоанну, а ныне манит к себе его слуг». Дьяк изъяснял, что сия клятва была невольная и беззаконная; что бояре, взяв ее с Юрия, сами не дали ему никакой, вопреки уставу о присягах взаимных. Шуйский известил о том князя Бориса Горбатого, князь Борис Думу, а Дума Елену, которая велела боярам действовать согласно с их обязанностию.
Заметим, что первое сказание вероятнее: ибо князь Андрей Шуйский во все правление Елены сидел в темнице. Как бы то ни было, 11 декабря взяли Юрия, вместе со всеми «го боярами, под стражу и заключили в той самой палате, где кончил жизнь юный великий князь Димитрий. Предзнаменование бедственное! Ему надлежало исполниться.
[1534—1538 гг. ] Такое начало правления свидетельствовало грозную его решительность. Жалели о несчастном Юрии; боялись тиранства: а как Иоанн был единственно именем государь и самая правительница действовала по внушениям совета, то Россия видела себя под жезлом возникающей олигархии, которой мучительство есть самое опасное и самое несносное. Легче укрыться от одного, нежели от двадцати гонителей. Самодержец гневный уподобляется раздраженному божеству, пред коим надобно только смиряться; но многочисленные тираны не имеют сей выгоды в глазах народа: он видит в них людей ему подобных и тем более ненавидит злоупотребление власти. Говорили, что бояре хотели погубить Юрия, в надежде своевольствовать, ко вреду отечества; что другие родственники государевы должны ожидать такой же участи — и сии мысли, естественным образом представляясь уму, сильно действовали не только на Юриева меньшого брата, Андрея, но и на их племянников, князей Вельских, столь ласково порученных Василием боярам в последние минуты его жизни. Князь Симеон Феодорович Вельский и знатный окольничий Иван Лятцкий, родом из Пруссии, муж опытный в делах воинских, готовили полки в Серпухове на случай войны с Литвою: недовольные правительством, они сказали себе, что Россия не есть их отечество, тайно снеслися с королем Сигизмундом и бежали в Литву. Сия неожидаемая измена удивила двор, и новые жестокости были ее следствием. Князь Иван Вельский, главный из воевод и член верховного совета, находился тогда в Коломне, учреждая стан для войска: его и князя Воротынского с юными сыновьями взяли, оковали цепями, заточили как единомышленников Симеоновых и Лятцкого, без улики, по крайней мере без суда торжественного; но старшего из Вельских, князя Димитрия, также думного боярина, оставили в покое как невинного.— Дотоле считали Михаила Глинского душою и вождем совета: с изумлением узнали, что он не мог ни губить других, ни спасти самого себя. Сей человек имел великодушие и бедственным концом своим оправдал доверенность к нему Василиеву. С прискорбием видя нескромную слабость Елены к князю Ивану Телепневу-Оболенскому, который, владея сердцем ее, хотел управлять и Думою и государством, Михаил, как пишут, смело и твердо говорил племяннице о стыде разврата, всегда гнусного, еще гнуснейшего на троне, где народ ищет добродетели, оправдывающей власть самодержавную. Его не слушали, возненавидели и погубили. Телепнев предложил: Елена согласилась, и Глинский, обвиняемый в мнимом, нелепом замысле овладеть государством, вместе с ближним боярином и другом Василиевым, Михайлом Семеновичем Воронцовым, без сомнения также добродетельным, был лишен вольности, а скоро и жизни в той самой темнице, где он сидел прежде: муж, знаменитый в Европе умом и пылкими страстями, счастием и бедствием, вельможа и предатель двух государств, помилованный Василием для Елены и замученный Еленою, достойный гибели изменника, достойный и славы великодушного страдальца в одной и той же темнице! Глинского схоронили без всякой чести в церкви Св. Никиты за Неглинною; но одумались, вынули из земли и отвезли в монастырь Троицкий, изготовив там пристойнейшую могилу для государева деда; но Воронцов, только удаленный от двора, пережил своих гонителей, Елену и князя Ивана Телепнева: быв наместником новогородским, он умер уже в 1539 году с достоинством думного боярина.
Еще младший дядя государев, князь Андрей Иоаннович, будучи слабого характера и не имея никаких свойств блестящих, пользовался наружными знаками уважения при дворе и в совете бояр, которые в сношениях с иными державами давали ему имя первого попечителя государственного; но в самом деле он нимало не участвовал в правлении; оплакивал судьбу брата, трепетал за себя и колебался в нерешимости: то хотел милостей от двора, то являл себя нескромным его хулителем, следуя внушениям своих любимцев. Через шесть недель по кончине великого князя, находясь еще в Москве, он смиренно бил челом Елене о прибавлении новых областей к его уделу: ему отказали, но, согласно с древним обычаем, дали, в память усопшего, множество драгоценных сосудов, шуб, коней с богатыми седлами. Андрей уехал в Старицу, жалуясь на правительницу. Вестовщики и наушники не дремали: одни сказывали сему князю, что для него уже готовят темницу; другие доносили Елене, что Андрей злословит ее. Были разные объяснения, для коих боярин, князь Иван Шуйский, ездил в Старицу и сам Андрей в Москву: уверяли друг друга в любви и с обеих сторон не верили словам, хотя митрополит ручался за истину оных. Елена желала знать, кто ссорит ее с деверем? Он не именовал никого, ответствуя: «Мне самому так казалось!» Расстались ласково, но без искреннего примирения.
В сие время — 26 августа 1536 года — князь Юрий Иоаннович умер в темнице от голода, как пишут. Андрей был в ужасе. Правительница звала его в Москву на совет о делах внешней политики: он сказался больным и требовал врача. Известный лекарь Феофил не нашел в нем никакой важной болезни. Елену тайно известили, что Андрей не смеет ехать в столицу и думает бежать. Между тем сей насчастный писал к ней: «В болезни и тоске я отбыл ума и мысли. Согрей во мне сердце милостию. Неужели велит государь влачить меня отсюда на носилах?». Елена послала крутицкого владыку Досифея вывести его из неосновательного страха или, в случае злого намерения, объявить ему клятву церковную. Тогда же боярин Андреев, отправленный им в Москву, был задержан на пути, и князья Оболенские, Никита Хромый с конюшим Телепневым, предводительствуя многочисленною дружиною, вступили в Волок, чтобы гнаться за беглецом, если Досифеевы увещания останутся бесполезными. Андрею сказали, что Оболенские идут схватить его: он немедленно выехал из Старицы с женою и с юным сыном; остановился в шестидесяти верстах, думал и решился — быть преступником: собрать войско, овладеть Новым-городом и всею Россиею, буде возможно; послал грамоты к областным детям боярским и писал к ним: «Великий князь младенец; вы служите только боярам. Идите ко мне: я готов вас жаловать». Многие из них действительно явились к нему с усердием; другие представили мятежные грамоты в Государственную думу. Надлежало взять сильные меры: князь Никита Оболенский спешил защитить Новгород, а князь Иван Телепнев шел с дружиною вслед за Андреем, который, оставив большую дорогу, поворотил влево к Старой Русе. Князь Иван настиг его в Тюхоли: устроил воинов, распустил знамя и хотел начать битву. Андрей также вывел свою дружину, обнажив меч; но колебался и вступил в переговоры, требуя клятвы от Телепнева, что государь и Елена не будут ему мстить. Телепнев дал сию клятву и вместе с ним приехал в Москву, где великая княгиня, по словам летописца, изъявила гнев своему любимцу, который будто бы сам собою, без ведома государева, уверил мятежника в безопасности, и велела Андрея оковать, заключить в тесной палате; к княгине его и сыну приставили стражу; бояр его, советников, верных слуг пытали, несмотря на их знатный княжеский сан: некоторые умерли в муках, иные в темницах; а детей боярских, взявших сторону Андрееву, числом тридцать, повесили как изменников на дороге новогородской, в большом расстоянии один от другого.— Андрей имел участь брата: умер насильственною смертию чрез шесть месяцев и, подобно ему, был с честию погребен в церкви Архангела Михаила. Он, конечно, заслуживал наказание, ибо действительно замышлял бунт; но казни тайные всегда доказывают малодушную злобу, всегда беззаконны, и притворный гнев Елены на князя Телепнева не мог оправдать вероломства.
Таким образом в четыре года Еленина правления именем юного великого князя умертвили двух единоутробных братьев его отца и дядю матери, брата внучатного ввергну-ли в темницу, обесчестили множество знатных родов торговою казнию Андреевых бояр, между коими находились князья Оболенские, Пронский, Хованский, Палецкий. Опасаясь гибельных действий слабости в малолетство государя самодержавного, Елена считала жестокость твердостию; но сколь последняя, основанная на чистом усердии к добру, необходима для государственного блага, столь первая вредна оному, возбуждая ненависть; а нет правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной.— Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви и свирепству кровожадной злобы!
В делах внешней политики правительница и Дума не уклонялись от системы Василиевой: любили мир и не страшились войны.
Известив соседственные державы о восшествий Иоанновом на престол, Елена и бояре утвердили дружественные связи с Швециею, Ливониею, Молдавиею, с князьями ногайскими и с царем астраханским. В 1535 и 1537 году послы Густава Вазы были в Москве с приветствием, отправились в Новгород и заключили там шестидесятилетнее перемирие. Густав обязался не помогать Литве, ни Ливонскому ордену в случае их войны с нами. Условились: 1) выслать послов на Оксу-реку для восстановления древних границ, бывших между Швециею и Россиею при короле Магнусе; 2) россиянам в Швеции, шведам в России торговать свободно, под охранением законов; 3) возвратить беглецов с обеих сторон. Поверенными Густава были Кнут Андерсон и Биорн Классон, а российскими князь Борис Горбатый и Михайло Семенович Воронцов, думные бояре, наместники новогородские, которые в 1535 году утвердили мир и с Ливониею на семнадцать лет. Уже старец Плеттенберг, знаменитейший из всех магистров ордена, скончался: преемник его, Герман фон Брюггеней, и рижский архиепископ от имени всех златоносцев или рыцарей, немецких бояр и ратманов Ливонии убедительно молили великого князя о дружбе и покровительстве. Уставили, чтобы река Нарова, как и всегда, служила границею между Ливониею и Россиею; чтобы не препятствовать взаимной торговле никакими действиями насилия и даже в случае самой войны не трогать купцов, ни их достояния; чтобы не казнить россиян в Ливонии, ни ливонцев в России без ведома их правительств; чтобы немцы берегли церкви и жилища русские в своих городах, и проч. В окончании договора сказано: « А кто преступит клятву, на того бог и клятва, мор, глад, огнь и меч».
Воевода молдавский, Петр Стефанович, также ревностно искал нашего покровительства; хотя уже и платил легкую дань султану, но еще именовался господарем вольным: имел свою особенную политическую систему, воевал и мирился с кем хотел и правил землею как самодержец. Россия единоверная могла вступаться за него в Константинополе, в Тавриде и вместе с ним обуздывать Литву. Именитый боярин молдавский, Сунжар, в 1535 году был в Москве, а наш посол Заболоцкий ездил к Петру с уверением, что великий князь не оставит его ни в каком случае. Россия действительно имела в нем весьма усердного союзника против Сигизмунда, коему он не давал покоя, готовый всегда разорять польские земли; но не могла быть ему щитом от грозного Солимана, который (в 1537 году) огнем и мечом опустошил всю Молдавию, требуя урочной, знатной дани и совершенного подданства от жителей. Они не смели противиться, однако ж вымолили у султана право избирать собственных владетелей и еще около ста лет пользовались оным. Турки взяли казну господарскую, множество золота, несколько диадем, богатых икон и крестов Стефана Великого. В Москве жалели о бедствии сей единоверной державы, не думая о способах облегчить ее судьбу. Правительница и бояре не рассудили за благо возобновить сношения с Константинополем, и Солиман (в 1533 году), прислав в Москву грека Андреяна для разных покупок, в ласковом письме к юному Иоанну жаловался на сию холодность, хваляся своею дружбою с его родителем.
К царю астраханскому, Абдыл-Рахману, посылали боярского сына с предложением союза: опасаясь и хана крымского и ногаев, царь с благодарностию принял оное, но чрез несколько месяцев лишился трона: ногаи взяли Астрахань, изгнали Абдыл-Рахмана и на его место объявили царем какого-то Дервешелея. Имея с Россиею выгодный торг, князья сих многолюдных степных орд, Шийдяк, Мамай, Кошум и другие, хотели быть в мире с нею, но жаловались, что наши козаки мещерские не дают им покоя, тысячами отгоняют лошадей и берут людей в плен; требовали удовлетворения, даров (собольих шуб, сукон, доспехов), уважения и чести: например, чтобы великий князь называл их в письмах братьями и государями, как ханов, не уступающих в достоинстве крымскому, и посылал к ним не малочиновных людей, а бояр для переговоров; грозили в случае отказа местию, напоминая, что отцы их видали Москву, а дети также могут заглянуть в ее стены; хвалились, что у них 300 тысяч воинов и летают как птицы. Бояре обещали им управу и договаривались с ними о свободной торговле, которая обогащала Россию лошадьми и скотом: например, с ногайскими послами в 1534 году было 5000 купцов и 50000 лошадей, кроме другого скота. Сверх того сии князья обязывались извещать государя о движениях Крымской орды и не впускать ее разбойников в наши пределы. Шийдяк считал себя главою всех ногаев и писал к Иоанну, чтобы он давал ему, как хану, урочные поминки. Бояре ответствовали: «Государь жалует и ханов и князей, смотря по их услугам, a не дает никому урока». Мамай, именуясь калгою Шийдяковым, отличался в грамотах своих красноречием и какою-то философиею. Изъявляя великому князю сожаление о кончине его родителя, он говорил: «Любезный брат! Не ты и не я произвели смерть, но Адам и Ева. Отцы умирают, дети наследуют их достояние. Плачу с тобою; но покоримся необходимости!» Сии ногайские грамоты, писанные высокопарным слогом восточным, показывают некоторое образование ума, замечательное в народе кочующем.
Правительница и бояре хотели возобновить дружественную связь и с императором: в 1538 году послы наши, Юрий Скобельцын и Дмитрий Васильев, ездили к Карлу V и к его брату Фердинанду, королю венгерскому и богемскому. Мы не имеем их наказа и донесений.
Но главным предметом нашей политики были Таврида, Литва и Казань. Юный Иоанн предлагал союз хану Саип-Гирею, мир Сигизмунду и покровительство Еналею. Царь народ казанский новыми клятвенными грамотами обязались совершенно зависеть от России. Король Сигизмунд тветствовал гордо: «Могу согласиться на мир, если юный великий князь уважит мою старость и пришлет своих послов ко мне или на границу». Надеясь воспользоваться малолетством Иоанновым, король требовал всех городов, отнятых у него Василием; предвидя отказ, вооружался и склонил хана к союзу с Литвою против России. Еще гонец наш не возвратился от Саип-Гирея, когда узнали в Москве о впадении татар азовских и крымских в рязанские области, где, на берегах Прони, воеводы князья Пун-ков и Гатев побили их наголову. За сей первый воинский успех Иоаннова государствования воеводам торжественно изъявили благоволение великого князя.
Хотя, уверенные в неминуемой войне с королем, правительница и бояре спешили изготовиться к ней: но Сигизмунд предупредил их. С особенною милостию приняв наших изменников, князя Симеона Вельского и Лятцкого, дав им богатые поместья и слушая их рассказы о слабостях Елены, о тиранстве вельмож, о неудовольствии народа, король замыслил вдруг отнять у нас все Иоанновы и Василиевы приобретения в Литве. Киевский воевода, Андрей Немиров, со многочисленною ратию вступив в пределы северские, осадил Стародуб и выжег его предместие; но смелая вылазка россиян под начальством храброго мужа Андрея Левина, так испугала литовцев, что они ушли в беспорядке, а наместник стародубский, князь Александр Кашин, прислал в Москву 40 неприятельских пушкарей со всем их снарядом и с знатным чиновником Суходоль-ским, взятым в плен. Чтобы загладить первую неудачу, литовцы сожгли худоукрепленный Радогощ (где сгорел и мужественный воевода московский, Матвей Лыков), пленили многих жителей, обступили Чернигов и несколько часов стреляли в город из больших пушек. Там был воеводою князь Феодор Мезецкий, умный и бодрый. Он не дал неприятелю приближиться к стенам, искусно действуя снарядом огнестрельным; и когда пальба ночью затихла, выслал черниговцев ударить на стан литовский, где сие неожиданное нападение произвело страшную тревогу: томные, сонные литовцы едва могли обороняться; во тьме убивали друг друга; бежали во все стороны; оставил нам в добычу обоз и пушки. На рассвете уже не было одного неприятеля под городом: Сигизмундов воевода отчаянием и стыдом ушел в Киев. Так король обманулся в своей надежде завоевать Украину, беззащитную, как ему говорили наши изменники, Вельский и Лятцкий. В то же время другой воевода его, князь Александр Вишнивецкий, явился под стенами Смоленска: тамошний наместник, князь Никита Оболенский, не дал ему сжечь посада, отразил и гнал его несколько верст.
Узнав о сих неприятельских действиях, наша Боярская дума, в поисутствии юного великого князя и Елены, требовала благословения от митрополита на войну с Литвою а митрополит, обратись к державному младенцу, сказал: «Государь! защити себя и нас. Действуй: мы будем молиться. Гибель зачинающему, а в правде бог помощник!» Полки в глубокую осень выступили из Москвы с двумя главными воеводами, князьями Михаилом Горбатым и Никитою Оболенским; любимец Елены, Телепнев, желая славы мужества, вел передовой полк. От границ Смоленска запылали села и предместия городов литовских: Дубровны, Орши, Друцка, Борисова. Не встречая неприятеля в поле и не занимаясь осадою крепостей, воеводы московские с огнем и мечом дошли до Молодечны, где присоединился к ним, с новогородцами и псковитянами, наместник князь Борис Горбатый, опустошив все места вокруг Полоцка, Витебска, Бряславля. Несмотря на глубокие снега и жестокие морозы, они пошли к Вильне: там находился сам король, встревоженный близостию врагов; заботился, приказывал и не мог ничего сделать россиянам, коих было около 150000. Легкие отряды их жгли и грабили в пятнадцати верстах от Вильны. Но воеводы наши, довольные его ужасом и разорением Литвы — истребив в ней жилища и жителей, скот и хлеб, до пределов Ливонии, — не потеряв ни одного человека в битве, с пленниками и добычею возвратились в Россию, чрез область Псковскую, в начале марта.— Другие воеводы, князья Федор Телепнев и Тростенские, ходили из Стародуба к Мозырю, Турову, Могилеву, и с таким же успехом: везде жгли, убивали, пленяли и нигде не сражались. Не личная слабость престарелого Сигизмунда, но государственная слабость Литвы объясняет для нас возможность таких истребительных воинских прогулок. Не было устроенного, всегдашнего войска; надлежало собирать его долго, и правительлитовское не имело способов нашего — то есть сильного, твердого самодержавия; а Польша, с своими вельможными панами составляя еще особенное королевство, неохотно вооружалась для защиты Литвы. К чести россиян летописец сказывает, что они в грабежах своих не касались церквей православных и многих единоверцев великодушно отпускали из плена.
[1535 г.] Следствием литовского союза с ханом было что царевич Ислам восстал на Саип-Гирея за Россию, как пишут, вспомнив старую с нами дружбу; преклонил к себе вельмож, свергнул хана и начал господствовать под именем царя; а Саип засел в Киркоре, объявив Ислама мятежником, и надеялся смирить его с помощию султана. Сия перемена казалась для нас счастливою: Ислам, боясь турков, предложил тесный союз великому князю и писал, что 20 000 крымцев уже воюют Литву. Бояре московские, нетерпеливо желая воспользоваться таким добрым расположением нового хана, велели ехать князю Александру Стригину послом в Тавриду: сей чиновник своевольно остался в Новогородке и написал к великому князю, что Ислам обманывает нас: будучи единственно калгою, именуется царем и недавно, в присутствии литовского посла Горностаевича, дал Сигизмунду клятву быть врагом России, исполняя волю Саип-Гирееву. Сие известие было несправедливо: Стригину объявили гнев государев и вместо его отправили князя Мезецкого к Исламу, чтобы как можно скорее утвердить с ним важный для нас союз. Хан не замедлил прислать в Москву и договорную, шертную грамоту; но бояре, увидев в ней слова: «кто недруг великому князю, а мне друг, тот и ему друг», не хотели взять ее. Наконец Ислам согласился исключить сие оскорбительное для нас условие, клялся в любви к младшему своему брату Иоанну и хвалился великодушным бескорыстием, уверяя, что он презрел богатые дары Сигизмундовы, 10 000 золотых и 200 поставов сукна; требовал от нас благодарности, пушек, пятидесяти тысяч денег и жаловался, что великий князь не исполнил родительского духовного завещания, коим будто бы умирающий Василий в знак дружбы отказал ему (Исламу) половину казны своей. Хан ручался за безопасность наших пределов, известив государя, что Саип-Гиреев вельможа, князь Булгак, вышел из Перекопи с толпами разбойников, но конечно не посмеет тревожить России. Хотя Булгак, в противность Исламову уверению, вместе с Дашковичем, атаманом днепровских Козаков, нечаянным впадением в Северскую область сделал немало вреда ее жителям; хотя бояре московские именем великого князя жаловались на то Исламу: однако ж соблюдали умеренность в упреках, не грозили ему местию и показывали, что верят его искренней к нам дружбе.
Тогда прибежали из Вильны в Москву люди князя Симеона Вельского и Лятцкого: не хотев служить изменникам, они пограбили казну господ своих и донесли нашим боярам, что Сигизмунд шлет сильную рать к Смоленску. Надлежало предупредить врага. Полки были готовы: князь Василий Шуйский, главный воевода, с Елениным любимцем, Телепневым, который вторично принял начальство над передовым отрядом, спешили встретить неприятеля; нигде не видали его, выжгли предместие Мстиславля, взяли острог, отправили пленников в Москву и шли беспрепятственно далее. Новогородцы и псковитяне должны были с другой стороны также вступить в Литву, основать на берегах Себежского озера крепость и соединиться с Шуйским; но предводители их, князь Борис Горбатый и Михайло Воронцов, только отчасти исполнили данное им повеление: отрядив воеводу Бутурлина с детьми боярскими к Себежу, стали в Опочках и не хотели соединиться с Шуйским. Бутурлин заложил Иваньгород на Себеже, в земле Литовской как бы в нашей собственной; укрепил его, наполнил всякими запасами, работал около месяца: никто ему не противился; не было слуха о неприятеле.
Однако ж Сигизмунд не тратил времени в бездействии: дав россиянам волю свирепствовать в восточных пределах Литвы, послал 40 000 воинов в наши собственные южные владения и между тем, как Шуйский жег окрестности Кричева, Радомля, Могилева, воеводы литовские, пан Юрий Радзивил, Андрей Немиров, гетман Ян Торновский, князь Илья Острожский и наш изменник, Симеон Вельский, шли к Стародубу. Сведав о том, московские бояре немедленно выслали новые полки для защиты сего края; но вдруг услышали, что 15 000 крымцев стремятся к берегам Оки; что рязанские села в огне и кровь жителей льется рекою; что Ислам обманул нас: прельщенный золотом литовским, услужил королю сим набегом, все еще именуясь Иоанновым союзником и бессовестно уверяя, что не он, а Саип-Гирей воюет Россию. Послов Исламовых взяли в Москве под стражу; немедленно возвратили шедшее к Стародубу войско; собрали в Коломне несколько тысяч людей. Князья Димитрий Вельский и Мстиславский отразили хищников от берегов Оки, гнались за ними, принудили их бежать в степи.
Но литовцы, пользуясь содействием крымцев и беззащитным состоянием Малороссии, приступили к Гомелю: тут начальствовал малодушный князь Оболенский-Щепин: он ушел со всеми людьми воинскими и с огнестрельным снарядом в Москву, где ввергнули его в темницу. Гомель сдался. Литовцы надеялись взять и Стародуб; но там был достойный вождь, князь Федор Телепнев: мужественный отпор ежедневно стоил им крови. Воеводы Сигизмундовы решились продлить осаду, сделали тайный подкоп и взорвали стену: ужасный гром потряс город; домы запылали; неприятель сквозь дым ворвался в улицы. Князь Телепнев с своею дружиною оказал геройство; топтал, гнал литовцев; два раза пробивался до их стана: но, стесненный густыми толпами пехоты и конницы, в изнеможении сил, был взят в полон вместе с князем Ситцким. Знатный муж, князь Петр Ромодановский, пал в битве; Никита Колычев умер от раны чрез два дня. 13 000 граждан обоего пола изгибло от пламени или меча; спаслися немногие и своими рассказами навели ужас на всю землю Северскую. В Почепе, худо укрепленном, начальствовал бодрый москвитянин Федор Сукин: он сжег город, велев жителям удалиться и зарыть, чего они не могли взять с собою. Литовцы, завоевав единственно кучи пепла, ушли восвояси; а Шуйский, предав огню все места вокруг Княжичей, Шклова, Копоса, Орши, Дубровны, отступил к Смоленску.
Число врагов наших еще умножилось новою изменою Казани. Недовольные, как и всегда, господством России над ними; возбуждаемые к бунту Саип-Гиреем; презирая юного царя своего и думая, что Россия с государем-младенцем ослабела и в ее внутренних силах, тамошние вельможи под руководством царевны Горшадны и князя Булата свергнули, умертвили Еналея за городом на берегу Казанки и, снова призвав к себе Сафа-Гирея из Тавриды, чтобы восстановить их свободу и независимость, женили его на Еналеевой супруге, дочери князя ногайского, Юсуфа. Желая узнать обстоятельства сей перемены, бояре послали гонца в Казань с письмами к царевне и к уланам: он еще не возвратился, когда наши служивые Городецкие татары привезли весть, что многие из знатных людей казанских тайно виделись с ними на берегу Волги; что они не довольны царевною и князем Булатом, имеют до пятисот единомышленников, хотят остаться верными России надеются изгнать Сафа-Гирея, ежели великий князь ocвободит Шиг-Алея и торжественно объявит его их Царем Бояре советовали Елене немедленно послать за Шиг-Алеем который все еще сидел в заключении на Белеозере: ему объявили государеву милость, велели ехать в Москву явиться во дворце. Опишем достопамятные подробности сего представления.
[1536 г.] Шестилетний великий князь сидел на троне: Алей, обрадованный счастливою переменою судьбы своей пал ниц и, стоя на коленах, говорил речь о благодеяниях к нему отца Иоаннова, винился в гордости, в лукавстве, в злых умыслах; славил великодушие Иоанна и плакал. На него надели богатую шубу. Он желал представиться и великой княгине. Василий Шуйский и конюший Телепнев встретили Алея у саней. Государь находился у матера, в палате св. Лазаря. Подле Елены сидели знатные боярыни; далее, с обеих сторон, бояре. Сам Иоанн принял царя в сенях и ввел к государыне. Ударив ей челом в землю, Алей снова клял свою неблагодарность, назывался холопом, завидовал брату Еналею, умершему за великого князя, и желал себе такой же участи, чтобы загладить преступление. Вместо Елены отвечал ему сановник Карпов, гордо и милостиво. «Царь Шиг-Алей! — сказал он: — Василий Иоаннович возложил на тебя опалу: Иоанн и Елена простили вину твою. Ты удостоился видеть лицо их! Дозволяем тебе забыть минувшее; но помни новый обет верности!» Алея отпустили с честию и с дарами. Жена его, Фатьма-Салтан, встреченная у саней боярынями, а в сенях самою Еленою, обедала у нее в палате. Иоанн приветствовал гостью на языке татарском и сидел за особенным столом с вельможами: царица же с великою княгинею и с боярынями. Служили стольники и чашники. Князь Репнин был кравчим Фатьмы. Елена в конце обеда подала ей чашу и — никогда, по сказанию летописцев, не бывало великолепнейшей трапезы при дворе московском. Правительница любила пышность и не упускала случая показывать, что в ее руке держава России.
Между тем война с Казанью началася: ибо заговор некоторых вельмож ее против Сафа-Гирея ке имел действия, и сей царь ответствовал грубо на письмо Иоанново. Московские полководцы, князь Гундоров и Замыцкий, должны были идти из Мещеры на Казанскую землю; но, встретив татар близ Волги, ушли назад и даже не известили государя неприятеле, который, нечаянно вступив в Нижегородскую область, злодействовал в ней свободно. Жители Балахны, имея более храбрости нежели искусства, вышли в поле и были разбиты. Воеводы нижегородские сошлись с татарами под Лысковом: ни те, ни другие не хотели битвы; пользуясь темнотою ночи, казанцы и россияне бежали в разные стороны. Сие малодушие москов-ских военачальников требовало примера строгости: князя Гундорова и Замыцкого посадили в темницу, а на их место отправили Сабурова и Карпова, которые одержали наконец победу над многочисленными казанскими и черемисскими толпами в Корякове. Пленников отослали в Москву, где их, как вероломных мятежников, всех без исключения осудили на смерть.
Война Литовская продолжалась для нас с успехом, и существование новой Себежской крепости утвердилось знаменитою победою. Сигизмунд не мог равнодушно видеть сию крепость в своих пределах: он велел киевскому наместнику Немирову взять ее, чего бы то ни стоило. Войско его, составленное из 20 000 литовцев и поляков, обступило город. Началась ужасная пальба; земля дрожала, но стены были невредимы: худые пушкари литовские, вместо неприятелей, били своих; ядра летели вправо и влево: ни одно не упало в крепость. Россияне же стреляли метко и сделали удачную вылазку. Осаждающие пятились к озеру, коего лед с треском обломился под ними. Тут воеводы себежские, князь Засекин и Тушин, не дали им опомниться: ударили, смяли, топили несчастных литовцев; взяли их знамена, пушки и едва не всех истребили. Немиров на борзом коне ускакал от плена, чтобы донести старцу Сигизмунду о гибели его войска — и как сетовали в Киеве, в Вильне, в Кракове, так веселились в Москве; показывали народу трофеи — честили, славили мужественных воевод. Елена в память сего блестящего успеха велела соорудить церковь Живоначальной Троицы в Себеже. Мы не давали покоя Литве: возобновив Почеп, Стародуб, — основав на ее земле, в Ржевском уезде, город Заволочье и Велиж в Торопецком, князья Горенский и Барбашев выжгли посады Любеча, Витебска, взяли множество пленников и всякой добычи.
Следуя правилам Иоанна и Василия, Дума боярская не хотела действовать наступательно против хана. Толпы его разбойников являлись на берегах Быстрой Сосны и немедленно уходили, когда показывалось наше войско. Они дерзнули (в апреле 1536 года) приступить к Белеву; но тамошний воевода разбил их наголову. Хотя Ислам, осы. панный королевскими дарами, примирился было с Саип-Гиреем, чтобы вместе тревожить Россию нападениями: однако ж, уступая ему имя царя, не уступал власти; началась новая ссора между ими, и вероломный Ислам отправ. лял в Москву гонца за гонцом с дружескими письмами изъявляя ненависть к Саипу и к царю Казанскому Сафа-Гирею.
Уже Сигизмунд — видя, что Россия и с государем-младенцем сильнее Литвы,— думал о мире; изъявлял негодование нашим изменникам: держал Лятцкого под стражею и столь немилостиво обходился с князем Симеоном Бельским, что он, пылая ненавистию к России, с досады уехал в Константинополь искать защиты и покровительства султанова. Еще в феврале 1536 года королевский вельможа, пан Юрий Радзивил, писал к любимцу Елены, князю Телепневу (чрез его брата, бывшего литовским пленником) о пользе мира для обеих держав: Телеп-нев ответствовал, что Иоанн не враг тишины. Но долго спорили о месте переговоров. Сигизмунд, прислав знатного чиновника поздравить Иоанна с восшествием на трон, желал, чтобы он, будучи юнейшим, из уважения к его летам отправил своих вельмож в Литву для заключения мира; а бояре московские считали то несогласным с нашим государственным достоинством. Сигизмунд должен был уступить, и в начале 1537 года приехал в Москву Ян Глебович, полоцкий воевода, с четырьмястами знатных дворян и слуг. Следуя обыкновению, обе стороны требовали невозможного: литовцы Новагорода и Смоленска, мы Киева и всей Белоруссии; не только спорили, но и бранились; устали и решились заключить единственно перемирие на пять лет с условием, чтобы мы владели новыми крепостями, Себежем и Заволочьем, а Литва Гомелем. Следственно, война кончилась уступкою и приобретением с обеих сторон, хотя и неважным. Боярин Морозов и князь Па-лецкий отвезли перемирную грамоту к Сигизмунду. Они не могли склонить его к освобождению пленных россиян. Дозволив великокняжеским послам свободно ездить чрез Литву к императору и королю венгерскому, Сигизмунд не согласился пропустить молдавского чиновника к нам, сказав, что воевода Петр есть мятежник и злодей Польши.
Если политика великих князей не терпела согласия Литвы с ханами крымскими, всячески питая вражду между ими то и крымцы не любили видеть нас в мире с Литвою ибо война представляла им удобность к грабежу в наших и королевских областях. Ислам, с неудовольствием сведав о мирных переговорах, уверял Иоанна в своей готовности наступить на короля всеми силами и, в доказательство ревностной к нам дружбы, уведомлял, что князь Симеон Вельский, приехав из Константинополя в Тавриду, хвалится с помощию султана завоевать Россию. «Остерегись,— писал Ислам: — властолюбие и коварство Солимана мне известны: ему хочется поработить и северные земли христианские, твою и литовскую. Он велел пашам и Саип-Гирею собирать многочисленное войско, чтобы изменник твой, Вельский, шел с ним на Россию. Один я стою в дружбе к тебе и мешаю их замыслу». Вельский действительно искал гибели отечества и, чтобы злодействовать тем безопаснее, хотел усыпить правительницу уверениями в его раскаянии: писал к ней и требовал себе опасной грамоты, обещаясь немедленно быть в Москве, чтобы загладить вину своего бегства усердною службою. Мог ли такой преступник ждать милосердия от Елены? Сие мнимое раскаяние было новым коварством, и правительство наше не усомнилось также прибегнуть к обману, чтобы наказать злодея. Именем Иоанновым бояре ответствовали ему, что преступление его, извиняемое юностию лет, забывается навеки; что и в древние времена многие знаменитые люди уходили в чужие земли, возвращались и снова пользовались милостию великих князей; что Иоанн с любовию встретит родственника, исправленного летами и опытностию. В то же время послали из Москвы гонца и дары к Исламу с убедительным требованием, чтобы он выдал нам или умертвил сего изменника. Но Ислама не стало: один из князей ногайских, Батый, друг Саип-Гиреев, в нечаянном нападении убил его и, пленив многих крымцев, захватил между ими и Вельского, спасенного судьбою для новых преступлений: ибо Елена и бояре тщетно хотели выкупить его, посылая деньги в ногайские улусы будто бы от матери и братьев Симеоновых: князь Батый, в угодность хану, отослал к нему сего важного пленника как его друга.
Смерть Исламова и восстановленное тем единовластие Саип-Гирея в Тавриде были для нас весьма неприятны. Ислам вероломствовал, но, будучи врагом сверженного им хана и казанского царя, находил собственные выгоды в союзе с Россиею; а Саип-Гирей, покровительствуемый султаном, имел тесную связь с мятежною Казанью и не без досады видел нашу дружбу к Исламу, хотя мы, более уважая последнего как сильнейшего, от времени до времени писали ласковые грамоты и к Саипу. Хан не замедлил оскорбить великого князя: ограбил посла московского в Тавриде; однако ж, как бы удовольствованный сею местию, известил нас о гибели своего злодея и предлагал Иоанну братство, желая даров и запрещая ему тревожить Казань. «Я готов жить с тобою в любви,— велел он сказать великому князю, — и прислать в Москву одного из знатнейших вельмож своих, если ты пришлешь ко мне или князя Василия Шуйского, или конюшего Телепнева, примиришься с моею Казанью и не будешь требовать дани с ее народа; но если дерзнешь воевать, то не хотим видеть ни послов, ни гонцов твоих: мы неприятели; вступим в землю Русскую, и все будет в ней прахом!»
В сие время полки наши готовились идти на Казань. Ее хищники, рассеянные близ Волги верными мещерскими козаками, одержали верх над двумя воеводами московскими, Сабуровым и князем Засекиным-Пестрым, убитым в сражении между Галичем и Костромою; а в генваре 1537 года сам царь казанский нечаянно подступил к Мурому, сжег предместье, не взял города и бежал, увидев вдали наши знамена. Елена и бояре, уже не опасаясь Литвы, хотели сильно действовать против Казани, отвергнув все мирные предложения Сафа-Гирея; но угрозы хана казались столь важными, что государственный наш совет решился отложить войну, известив Саип-Гирея и казанского царя о согласии великого князя на мир с условием, чтобы Сафа-Гирей остался присяжником России. Бояре ответствовали хану именем Иоанна: «Ты называешь Казань своею; но загляни в старые летописи: не тому ли всегда принадлежит царство, кто завоевал его? Можно отдать оное другому; но сей будет уже подданным первого, как верховного владыки. Говоря о твоих мнимых правах, молчишь о существенных правах России. Казань наша, ибо дед мой покорил ее; а вы только обманом и коварством присвоивали себе временное господство над нею. Да будет все по-старому, и мы останемся в братстве с тобою, забывая вины Сафа-Гиреевы. Отправим к тебе знатного посла, но не Шуйского и не Телепнева, которые по моей юности необходимы в Государственной думе». Сим заключились дела внешней политики Еленина правления, ознаменованного и некоторыми внутренними полезными учреждениями, в особенности строением новых крепостей, нужных для безопасности России.
Еще великий князь Василий, находя Кремль тесным для многолюдства московского и недостаточным для защиты оного в случае неприятельского нашествия, хотел оградить столицу новою, обширнейшею стеною. Елена исполнила его намерение, и в 1534 году, майя 20, начали копать глубокий ров от Неглинной вокруг посада (где были все купеческие лавки и торги) к Москве-реке через площадь Троицкую (место судных поединков) и Васильевский луг. Работали слуги придворные, митрополитовы, боярские и все жители без исключения, кроме чиновников или знатных граждан, и в июне кончили; а в следующем году, майя 16, после крестного хода и молебна, отпетого митрополитом, Петрок Малой, новокрещенный италиянец, заложил около рва каменную стену и четыре башни с воротами Сретенскими (Никольскими), Троицкими (Ильинскими), Всесвятскими (Варварскими) и Козмодемьянски-ми на Великой улице. Сей город был назван по-татарски Китаем, или средним, как изъясняют.— Кроме двух крепостей на литовской границе, Елена основала 1) в Мещере город Мокшан, на месте, издревле именуемом Мурунза; 2) Буйгород в Костромском уезде; 3) крепость Балахну у Соли, где прежде находился посад; 4) Пронск на старом городище. Владимир, Ярославль, Тверь, пожаром обращенные в пепел, были снова выстроены; Темников перенесен на удобнейшее место; Устюг и Софийскую сторону в Новегороде окружили стенами; Вологду укрепили и распространили. Правительница, зная главную потребность государства столь обширного и столь мало населенного, вызывала жителей из Литвы, давала им земли, преимущества, льготу и не желела казны для искупления многих россиян, увлекаемых татарами в плен: для чего требовала вспоможения от духовенства и богатых монастырей. Например, архиепископ Макарий (в 1534 году) послал ей с своей епархии 700 рублей, говоря: «душа человеческая дороже золота». Сей умный владыка новогородский, пользуясь уважением двора, ездил в Москву не только молиться с митрополитом о благоденствии России, но и способствовать оному мудрыми советами в Государственной думе.
К чести Еленина правления летописцы относят еще перемену в цене государственной монеты, вынужденную обстоятельствами. Из фунта серебра делали прежде обыкновенно пять рублей и две гривны; но корыстолюбие изобрело обман: стали обрезывать и переливать деньги для подмеси так, что из фунта серебра выходило уже десять рублей. Многие люди богатели сим ремеслом и произвели беспорядок в торговле: цены изменились, возвысились; продавец боялся обмана, весил, испытывал монету или требовал клятвы от купца, что она не поддельная. Елена запретила ход обрезных, нечистых и всех старых денег; указала перелить их и чеканить из фунта шесть рублей без всякого примеса; а поддельщиков и обрезчиков велела казнить (им лили растопленное олово в рот и отсекали руки).— Изображение на монетах осталось прежнее: великий князь на коне, но не с мечом в руке, как дотоле, а с копием: отчего стали они именоваться копейками.
Но Елена ни благоразумием своей внешней политики, ни многими достохвальными делами внутри государства не могла угодить народу: тиранство и беззаконная, уже всем явная любовь ее к князю Ивану Телепневу-Оболенскому возбуждали к ней ненависть и даже презрение, от коего ни власть, ни строгость не спасают венценосца, если святая добродетель отвращает от него лицо свое. Народ безмолвствовал на стогнах: тем более говорили в тесном, для тиранов напроницаемом кругу семейств и дружества о несчастии видеть соблазн на троне. Правительница, желая обмануть людей и совесть, часто ездила с великим князем на богомолье в монастыри; но лицемерие, хитрость слабодушных, заслуживает единственно хвалу лицемерную и бывает пред неумолимым судилищем нравственности новым обвинением. — Ко гласу оскорбляемой добродетели присоединялся и глас зависти: один Телепнев был истинным вельможею в Думе и в государстве; другие, старейшие, назывались только именем бояр: никто не имел заслуг, если не мог угодить любимцу двора. Желали перемены — и великая княгиня, юная летами, цветущая здравием, вдруг скончалась [3 апреля 1538 г.]. Современник, барон Герберштеин, в записках своих говорит утвердительно, что Елену отравили ядом. Он видит в сем случае одну справедливую месть; но ее нет ни для сына против отца, ни для подданного против государя: а Елена, по малолетству Иоанна, законно властвовала в России. Худых царей наказывает только бог, совесть, история: их ненавидят в жизни, клянут и по смерти. Сего довольно для блага гражданских обществ, без яда и железа; или мы должны отвергнуть необходимый устав монархии что особа венценосцев неприкосновенна. Тайна злодеяния не уменьшает его. Гнушаясь оным, согласимся, что известие Герберштеина вероятно. Летописцы не говорят ни слова о болезни Елены. Она преставилась во втором часу дня и в тот же день погребена в Вознесенском монастыре. Не сказано даже, чтобы митрополит отпевал ее тело. Бояре и народ не изъявили, кажется, ни самой притворной горести. Юный великий князь плакал и бросился в объятия к Телепневу, который один был в отчаянии, ибо только один мог всего лишиться и не мог уже ничего приобрести кончиною Елены. Народ спрашивал с любопытством: кто будет править государством?
|
|
© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории" |