Падение и смерть к. Телепнева. Господство к. Василия Шуйского. Освобождение к. Ивана Вельского и Андрея Шуйского. Смута боярская. К. Иван Бельский снова заключен. Смерть к. Василия Шуйского. Господство его брата. Свержение митрополита: избрание Иоасафа. Характер к. Ивана Шуйского и грабежи внутри государства. Набеги внешних неприятелей. Посольства в Царьград, в Стокгольм. Договор с Ганзою. Союз с Астраханью. Посольства ногайские. Заговор против Шуйского. Освобождение, к. Ивана Вельского и власть его. Прощение к. Владимира Андреевича и его матери. Облегчают судьбу к. Димитрия Углицкого. Прощение к. Симеона Бельского. Впадение царя казанского. Нашествие хана крымского. Великодушие народа и войска. Бегство неприятеля. Смута бояр: падение к. Ивана Вельского. Ссылка митрополита. Новое господство к. Ивана Шуйского. Посвящение Макария. Перемирие с Литвою. Набеги крымцев, ногаев. Дела казанские. Сношения с Астраханью, с Молдавиею. Перемена в правлении. Наглость Шуйских. Худое воспитание Иоанна. Заговор против главных вельмож. Падение Шуйских. Власть Глинских. Жестокость правления. Доброе согласие с Литвою. Рать на Казань. Шиг-Алей царем в Казани и бежит оттуда. Поход к устью Свияги. Путешествия великого князя и неудовольствия народа.
[1538 г.] Несколько дней протекло в неизвестности и в тишине для народа, в тайных совещаниях и в кознях для вельмож честолюбивых. Доселе правительница заменяла государя: настало время совершенной аристократии или державства бояр при семилетнем государе. Не многие из них смели желать верховного владычества над Россиею: прочие готовились единственно взять сторону того или другого на выгоднейших для своей личной пользы условиях. Любимец Еленин, князь Иван Телепнев, не дремал в бездействии: будучи другом и братом Иоанновой надзирательницы, боярыни Агриппины Челядниной, он думал овладеть юным монархом, не отходил от него, ласкался к нему и надеялся на усердие своих бывших друзей; но число их, с переменою обстоятельств, уменьшилось и ревность охладела. Внезапная кончина Еленина — и не естественная, как мнили — предвещала явление новых, сильнейших властителей: чтобы узнать, кто мог быть ее тайным виновником, любопытные ждали, кто воспользуется оною? Сие справедливое, или, несмотря на вероятность (как часто бывает), ложное подозрение обратилось на старейшего боярина, Василия Васильевича Шуйского, потомка князей суздальских, изгнанных еще сыном Донского из их наследственного владения: злобствуя на московских государей, они служили Новугороду, и в последний день его свободы князь Шуйский-Гребенка был там главным воеводою. Видя решительное торжество самодержавия в России, сии изгнанники, один за другим, вступили в службу московскую и были знаменитейшими вельможами. Князь Василий Васильевич, занимав первое место в совете при отце Иоанновом, занимал оное и при Елене и тем более ненавидел ее временщика, который, уступая ему наружную честь, исключительно господствовал над Думою. Изготовив средства успеха, преклонив к себе многих бояр и чиновников, сей властолюбивый князь жестоким действием самовольства и насилия объявил себе главою правления: в седьмой день по кончине Елениной велел схватить любезнейших юному Иоанну особ: его надзирательницу, боярыню Агриппину, и брата ее, князя Телепнева, — оковать цепями, заключить в темницу, несмотря на слезы, на вопль державного, беззащитного отрока. Не суд и не праведная, но беззаконная, лютая казнь была жребием несчастного вельможи, коему за неделю пред тем раболепствовали все князья и бояре. Телепнева уморили голодом, как правительница или сам он уморил Глинского и дядей Иоанновых; но злодейство оправдывает злодейства, и летописцы осуждают сию личную месть, внушенную завистию к бывшему любимцу Елены, который хотел быть и любимцем сына ее. Телепнев имел ум, деятельность, благородное честолюбие; не боялся оставлять двора для войны и, еще не довольный властию, хотел славы, которую дают дела, а не милость государей. Сестру его, боярыню Агриппину, сослали в Каргополь и постригли в монахини. Дума, государство и сам государь сделались подвластны Василию Шуйскому и брату его, князю Ивану, также знаменитому члену совета, где только один боярин мог спорить с ними о старейшинстве, князь Димитрий Вельский, родственник Иоаннов: они искали его дружбы. Брат Димитриев, князь Иван Федорович, и Шуйский, Андрей Михайлович, сидели в темнице: их вместе освободили с честию как невинных; первый занял в Думе свое прежнее место; второго пожаловали в бояре. Ослепленный гордостию, князь Василий Шуйский хотел утвердить себя на вышней степени трона свойством с государем и, будучи вдовцом лет пятидесяти или более, женился на юной сестре Иоанновой, Анастасии, дочери Петра, казанского царевича. Но беспрекословное владычество сего вельможи продолжалось только месяцев шесть: князь Иван Вельский, им освобожденный, сделался его неприятелем, будучи в согласии с митрополитом Даниилом, с дворецкими Михаилом Тучковым и с иными важными сановниками. Началось тем, что Вельский просил юного Иоанна дать князю Юрию Булгакову-Голицыну боярство, а сыну знаменитого Хабара-Симского сан окольничего, не сказав ни слова Шуйским, которые воспылали гневом. Вражда усилилась бранью: с одной стороны говорили о подлой неблагодарности, о гнусных кознях; с другой о самовластии, о тиранстве. Наконец Шуйские доказали свое могущество: снова заключили князя Ивана Вельского в темницу, советников его разослали по деревням, а главному из них, дьяку Федору Мишурину, измученному воинами, раздетому, обнаженному, отсекли голову на плахе пред городскою тюрьмою. Все сие делалось именем Шуйских и бояр, им преданных, а не именем государя: то есть беззаконно и нагло. Достойно замечания, что старший князь Вельский, Димитрий, опять не имел участия в бедственной судьбе брата, спасаемый, как вероятно, своим осторожным, спокойным характером.
Уже самовластный вельможа, князь Василий, считал себя как бы царем России: вдруг узнали об его болезни и смерти, которая могла быть естественною, но без сомнения служила поводом к разным догадкам и заключениям. Явив суетность властолюбия, она не исправила бояр московских, и брат Василиев, князь Иван Шуйский, став их главою, мыслил единственно о том, чтобы довершить месть над врагами и сделать, чего не успел или не дерзнул исполнить умерший брат его. Ни святость сана, ни хитрость ума не спасли митрополита Даниила: замышляв с князем Иваном Вельским свергнуть Шуйских, он сам был свержен с митрополии указом боярским и сослан в монастырь Иосифов, где строгою, постною жизнию имел способ загладить грехи своего придворного честолюбия и раболепства. Опасаясь упреков в беззаконии, вельможи взяли с Даниила запись, коею сей бывший архипастырь будто бы добровольно отказался от святительства, чтобы молиться в тишине уединения о государе и государстве. На его место епископы поставили — судьбами божественными и великокняжеским (то есть боярским) изволением, как сказано в летописи — Иоасафа Скрыпицына, игумена Троицкого.
[1539 г.] Среди таких волнений и беспокойств, производимых личным властолюбием бояр, правительство могло ли иметь надлежащую твердость, единство, неусыпность для внутреннего благоустройства и внешней безопасности? Главный вельможа, князь Иван Шуйский, не оказывал в делах ни ума государственного, ни любви к добру; был единственно грубым самолюбцем; хотел только помощников, но не терпел совместников; повелевал в Думе как деспот, а во дворце как хозяин, и величался до нахальства; например, никогда не стоял пред юным Иоанном, садился у него в спальне, опирался локтем о постелю, клал ноги на кресла государевы; одним словом, изъявлял всю низкую, малодушную спесь раба-господина. Упрекали Шуйского и в гнусном корыстолюбии; писали, что он расхитил казну и наковал себе из ее золота множество сосудов, велев вырезать на них имена своих предков. По крайней мере его ближние, клевреты, угодники грабили без милосердия во всех областях, где давались им нажиточные места или должности государственные. Так боярин Андрей Михайлович Шуйский и князь Василий Репнин-Оболенский, будучи наместниками во Пскове, свирепствовали как львы, по выражению современника: не только угнетали земледельцев, граждан беззаконными налогами, вымышляли преступления, ободряли лживых доносителей, возобновляли дела старые, требовали даров от богатых, безденежной работы от бедных; но и в самых святых обителях искали добычи с лютостию могольских хищников; жители пригородов не смели ездить во Псков как в вертеп разбойников; многие люди бежали иные страны; торжища и монастыри опустели. — К сему ужасному бедствию неправосудия и насилия присоединялись частые, опустошительные набеги внешних разбойников Мы были, говорят летописцы, жертвою и посмешищем неверных: хан крымский давал нам законы, царь казанский нас обманывал и грабил. Первый, зедержав великокняжеского чиновника, посланного к господарю молдавскому, писал к Иоанну: «Я сделал то, что вы несколько раз делали. Отец и мать твоя, не разумея государственных уставов, ловили, злодейски убивали моих послов на пути в Казань: я также имею право мешать твоему сообщению с моим недругом молдавским. Ты хочешь от меня приязни: для чего же изъясняешься грубо? Знаешь ли, что у меня более ста тысяч воинов? Если каждый из них пленит хотя одного русского, сколько тебе убытка, а мне прибыли? Не таюсь, ибо чувствую силу свою; все объявляю наперед, ибо сделаю, что говорю. Где желаешь видеться со мною? в Москве или на берегах Оки? Знай, что буду к тебе не один, но с великим султаном, который покорил вселенную от востока до запада. Укажу ему путь к твоей столице. Ты же что мне сделаешь? Злобствуй как хочешь, а в моей земле не будешь». Не только Иоанн III и Василий, но и правительница, от времени до времени удовлетворяя корыстолюбию ханов, изъявляли по крайней мере благородную гордость в переписке с ними и не дозволяли им забываться. Владычество Шуйских ознаменовалось слабостию и робким малодушием в политике московской: бояре даже не смели ответствовать Саип-Гирею на его угрозы; спешили отправить в Тавриду знатного посла и купить вероломный союз варвара обязательством не воевать Казани; а царь казанский, уверяя нас в своем миролюбии, хотел, чтобы мы ежегодно присылали ему дары в знак уважения. Напрасно ждали его уполномоченных в Москву: они не ехали, а казанцы два года непрестанно злодействовали в областях Нижнего, Балахны, Мурома, Мещеры, Гороховца, Владимира, Шуи, Юрьевца, Костромы, Кинешмы, Галича, Тотьмы, Устюга, Вологды, Вятки, Перми; являлись единственно толпами, жгли, убивали, пленили, так что один из летописцев сравнивает бедствия сего времени с Батыевым нашествием, говоря: «Батый протек молниею Русскую землю: казанцы же не выходили из ее пределов и лили кровь христиан как воду. Беззащитные укрывались в лесах и в пещерах; места бывших селений заросли диким кустарником. Обратив монастыри в пепел, неверные жили и спали в церквах, пили из святых сосудов, обдирали иконы для украшения жен своих усерязями и монистами: сыпали горящие уголья в сапоги инокам и заставляли их плясать; оскверняли юных монахинь; кого не брали в плен, тем выкалывали глаза, обрезывали уши, нос; отсекали руки, ноги и — что всего ужаснее — многих приводили в веру свою, а сии несчастные сами гнали христиан как лютые враги их. Пишу не по слуху, но виденное мною и чего никогда забыть не могу». Что делали правители государства, бояре? Хвалились своим терпением пред ханом Саип-Гиреем, изъясняясь, что казанцы терзают Россию, а мы в угодность ему, не двигаем ни волоса для зашиты своей земли! Бояре хотели единственно мира и не имели его; заключили союз с ханом Саип-Гиреем и видели бесполезность оного. Послы ханские были в Москве, а сын его, Иминь, с шайками своих разбойников грабил в Коширском уезде. Мы удовольствовались извинением, что Иминь не слушается отца и поступает самовольно.
Другие внешние действия России более соответствовали ее государственному достоинству. Чиновник Адашев ездил из Москвы с дружественными письмами к султану и к патриарху, Замыцкий из Новагорода к королю шведскому: в Константинополе и в Стокгольме оказали великую честь нашим посланникам. Бояре подтвердили купеческий договор с Ганзою и возобновили союз с Астраханью, где опять царствовал Абдыл-Рахман. Послы ногайские одни за другими являлись в Москве, предлагая нам свои услуги и требуя единственно свободной торговли как милости. Литва, соблюдая перемирие, не тревожила России: старец Сигизмунд в покое доживал век свой.
[1540 г.] В сие время сделалась перемена в нашей аристократии. Свергнув митрополита Даниила, князь Иван Шуйский считал нового первосвятителя другом своим, но обманулся. Руководствуясъ, может быть, любовию к добродетели, усердием к отечеству и видя неспособность Шуйского управлять державою или по иным, менее достохвальным причинам, митрополит Иоасаф осмелился ходатайствовать у юного государя и в Думе за князя Ивана Вельского. Многие бояре пристали к нему: одни говорили только о милосердии, другие о справедливости, и вдруг именем Иоанновым, с торжеством вывели Вельского из темницы, посадили в Думу; а Шуйский, изумленный дерзо-стию митрополита и бояр, не успел отвратить удара: трепетал в злобе, клялся отмстить им за измену и с того дня не хотел участвовать в делах, ни присутствовать в Думе, где сторона Вельских, одержав верх, начала господствовать с умеренностию и благоразумием. Не было ни опал, ни гонения. Правительство стало попечительнее, усерднее к общему благу. Злоупотребления власти уменьшились. Сменили некоторых худых наместников, и псковитяне освободились от насилий князя Андрея Шуйского, отозванного в Москву. Дума сделала для них то же, что Василий сделал для новогородцев: возвратила им судное право. Целовальники, или присяжные, избираемые гражданами, начали судить все уголовные дела независимо от наместников, к великой досаде сих последних, лишенных тем способа беззаконствовать и наживаться. Народ отдохнул во Пскове; славил милость великого князя и добродетель бояр.— Правительство заслужило еще хвалу освобождением двоюродного брата Иоаннова, юного князя Владимира Андреевича, и матери его, заключенных Еленою: они переехали в свой дом и жили уединенно; а чрез год, в день Рождества Христова, мать и сын были представлены Иоанну. Им возвратили богатые поместья Андреевы и дозволили иметь двор, бояр и слуг княжеских. — Назовем ли милостию скудное, жалостнее благодеяние, оказанное тогда же другому родственнику Иоаннову? Внук Василия Темного, сын Андрея Углицкого, именем Димитрий, еще находился в числе живых, забвенный всеми, и сорок девять ужасных лет, от нежной юности до глубокой старости, сидел в темнице, в узах, один с богом и мирною совестию, не оскорбив никого в жизни, не нарушив никакого устава человеческого, только за вины отца своего, имев несчастие родиться племянником самодержца, коему надлежало истребить в России вредную систему уделов и который любил единовластие более, нежели единокровных. Правители, желая быть милосердыми, не решились возвратить Димитрия, как бы из могилы, чуждому для него миру: велели то"лько освободить его от тягости цепей, впустить к нему в темницу более света и воздуха! Ожесточенный бедствием, Димитрий, может быть, в первый раз смягчился тогда душою и пролил слезы благодарности, уже не гнетомый, не язвимый оковами, видя солнце и дыша свободнее. Он содержался в Вологде: там и кончил жизнь. Брат его, князь Иван, умер за несколько лет перед тем в монашестве. Оба лежат вместе в вологодской церкви Спаса на Прилуке.
Милуя или облегчая судьбу гонимых, первый вельможа, князь Иван Вельский, хотел и виновного брата своего, Симеона, возвратить отечеству и добродетели. Митрополит Иоасаф взялся быть ходатаем. Извиняли преступника чем только могли: юностию его лет, несносным тиранством и самовластием Еленина любимца. Государь простил: одно действие, коим история упрекает князя Ивана Вельского! Изменник, предатель, наводив врагов на отечество, явился бы снова при дворе и в Думе с почестями, определенными для верных, знаменитых слуг государства! Но Симеон не воспользовался милосердием, противным уставу справедливости и блага гражданских обществ. Гонец московский уже не нашел Вельского в Тавриде: сей изменник был в поле с ханом, замышляя гибель России: ибо Саип-Гирей клялся в дружбе к великому князю единственно для того, чтобы произвести в нас оплошность и нечаян-ностию впадения, открыть себе путь в сердце московских владений. Но Дума, под начальством князя Ивана Вельского, радея о внутреннем благоустройстве, не выпускала из виду и внешней безопасности.
Тайно готовясь к войне, хан приглашал и царя казанского идти на Россию: к счастию нашему, им неудобно было действовать в одно время: первый ждал весны и подножного корма в степях; а второй, не имея сильной рати судовой, боялся летом оставить за спиною Волгу, где, в случае его бегства, россияне могли бы утопить казанцев. Ободряемый нашим долговременным терпением и бездействием, Сафа-Гирей, в декабре 1540 года миновав Нижний Новгород, успел беспрепятственно достигнуть Мурома, но далее не мог ступить ни шага: воины и граждане бились мужественно на стенах и в вылазках; князь Димитрий Вельский шел из Владимира, а царь Алей с своими верными татарами из Касимова, истребляя рассеянные толпы неприятелей в Мещерской земле и в селах муромских. Сафа-Гирей бежал назад, и так скоро, что воеводы московские не догнали его.— Сей не весьма удачный поход умножил число недовольных в Казани: тамошние князья и знатнейший из них, Булат, тайно писали в Москву, чтобы государь послал к ним войско; что они готовы убить или выдать нам Сафа-Гирея, который, отнимая собственность у вельмож и народа, шлет казну в Тавриду. Бояре велели немедленно соединиться полкам из семнадцати городов в Владимире, под начальством князя Ивана Васильевича Шуйского; ответствовали Булату ласково, обещая ему милость и забвение прошедшего; но ждали дальнейших вестей из Казани, чтобы послать туда войско.
[1541 г.] Еще хан Саип-Гирей скрывал свои замыслы: посол Иоаннов, князь Александр Кашин, жил в Тавриде, а ханский, именем Тагалдый, в Москве; но бояре угадывали, что царь казанский действовал по согласию с Крымом и для того, на всякий случай, собрали войско в Коломне, где сам юный Иоанн осмотрел его стан. Весною узнали в Москве (чрез пленников, ушедших из Тавриды), что хан двинулся к пределам России со всею Ордою, не оставив дома никого, кроме жен, детей и старцев; что у него дружина султанова с огнестрельным снарядом; что к нему присоединились еще толпы из ногайских улусов, из Астрахани, Кафы, Азова; что князь Симеон Вельский взялся быть его путеводителем. Наместнику путивльскому, Федору Плещееву, велено было удостовериться в истине сего известия: люди, посланные им в степи, видели там следы прошедшего войска, тысяч ста или более. Тогда князь Димитрий Вельский, в сане главного воеводы, прибыл в Коломну и вывел рать в поле. Князь Иван Васильевич Шуйский остался в Владимире с царем Шиг-Алеем; многочисленные дружины шли отовсюду к Серпухову, Калуге, Туле, Рязани. Наши смелые лазутчики встретили хана близ Дона: они смотрели на полки его и не видали им конца в степях открытых. Уже Саип-Гирей был на сей стороне Дона; приступал к Зарайску и не мог взять крепости, отраженный славным мужеством ее воеводы, Назара Глебова.
Между тем как наши полки располагались станом близ Оки, Москва умилялась зрелищем, действительно трогательным: десятилетний государь с братом своим, Юрием, молился всевышнему в Успенском храме пред владимирскою иконою Богоматери и гробом Св. Петра митрополита о спасении отечества; плакал и в слух народа говорил: «Боже! Ты защитил моего прадеда в нашествие лютого Темир-Аксака: защити и нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице: а государство требует от нас спасения!» Он повел митрополита в Думу, где сидели бояре, и сказал им: «Враг идет: решите, здесь ли мне быть, или удалиться?» Бояре рассуждали тихо и спокойно. Одни говорили, что великие князья в случае неприятельских нашествий никогда не заключались в Москве. Другие так ответствовали: «Когда Едигей шел к столице, Василий Димитриевич удалился, чтобы собирать войско в областях российских, но в Москве оставил князя Владимира Андреевича и своих братьев. Ныне государю у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места Б место и составлять полки? Не скорее ли впадут они в руки неверных, которые без сомнения рассеются и по иным областях, ежели достигнут Москвы?" Митрополит соглашался с последними и говорил: «Где искать безопасности великому князю? Новгород и Псков смежны с Литвою и с немцами; Кострома, Ярославль, Галич подвержены набегам казанцев; и на кого оставить Москву, где лежат святые угодники? Димитрий Иоаннович оставил ее без воеводы сильного: что же случилось? Господь до сохранит нас от такого бедствия! Нет нужды собирать войско: одно стоит на берегах Оки, другое в Владимире с царем Шиг-Алеем, и защитят Москву. Имеем силу, имеем бога и святых, коим отец Иоаннов поручил возлюбленного сына: не унывайте!» Все бояре единодушно сказали: «Государь! останься в Москве!» — и великий князь изустно дал повеление градским прикащикам готовиться к осаде. Ревность, усердие оживляли воинов и народ. Все клялись умереть за Иоанна, стоять твердо за святые церкви и домы свои. Аюдей расписали на дружины для зашиты стен, ворот и башен; везде расставили пушки; укрепили посады надолбами. Никто не мыслил о бегстве, и летописцы удивляются сему общему вдохновению мужества как бы действию сверхъестественному.
То же было и в войске. Полководцы обыкновенно считались тогда в старейшинстве или в знатности родсв между собою и не хотели зависеть от младших, ни от равных, вопреки государеву назначению. Василий и отец его умели обуздывать их местничество; но юность Иоаннсва, вселяя бесстрашие и дерзость в главных чиновников, довела сие зло до крайности. Прения и вражда господствовали в станах. Великий князь послал дьяка своего, Ивана Курицына, с письмом к Димитрию Вельскому и к его знаменитым сподвижникам; убеждал их оставить все личности, все несогласия и свары,— соединиться духом и сердцем за отечество, за веру и государя юного, который уповает единственно на бога и на их оружие. «Ока да будет неодолимою преградою для хана! — писал Иоанн.— А если не удержит врага, то заградите ему путь к Москве своею грудью. Сразитесь крепко во имя бога всемогущего! Обещаю любовь и милость не только вам, но и детям вашим. Кто падет в битве, того имя велю вписать в книги животные; того жена и дети будут моими ближними». Воеводы слушали грамоту с умилением. «Так! — говорили они: — забудем вражду и самих себя; вспомним милость великого князя Василия; послужим Иоанну, коего слабая рука еще не владеет оружием: послужим малому, да от великого честь примем! Если исполнится наше ревностное желание; если победим, то не в одной Русской, но и в чуждых, отдаленных землях прославимся. Мы не бессмертны: умрем же за отечество! Бог и государь не забудут нас». Сии дотоле сварливые, упрямые воеводы плакали, обнимали друг друга в восторге великодушия; назывались братьями; клялися вместе победить или оставить кости свои на берегу Оки. Они вышли из шатра, читали войску письмо Иоанново, говорили речи сильные глубоким, добродетельным чувством. Действие было неописанное. Воины кричали: «Хотим, хотим пить смертную чашу с татарами за государя юного! Когда вы, отцы наши, согласны между собою, идем с радостию на врагов неверных!» И все полки двинулись вперед, многочисленные, стройные и бодрые. Уже хан пришел к Оке и [30 июля] стал на высотах. Другой берег ее был занят московскою передовою дружиною под начальством князей Ивана Турунтая-Пронского и Василия Охлябина-Ярославского. Татары — думая, что у нас нет более войска,— спустили плоты на реку и хотели переправиться; а турки стреляли из пушек, из пищалей, чтобы отбить россиян, которые, действуя одними стрелами, сперва было дрогнули и замешались... Но приспели князья Пунков-Микулинский и Серебряный-Оболенский с полками: россияне стали твердо. Скоро явились новые, густые толпы их и ряды необозримые: князья Михайло Кубенский, Иван Михайлович Шуйский и сам Димитрий Вельский водрузили на берегу свои знамена. С правой и левой стороны еще шло войско; вдали показалась многочисленная запасная стража. Хан видел, изумлялся и с гневом сказал изменнику нашему, Симеону Вельскому, и вельможам: «Вы обманули меня, уверив, что Россия не в силах бороться в одно время с Казанью и со мною. Какое войско! Ни я, ни опытные старцы мои не видывали подобного». Объятый ужасом, он хотел бежать: мурзы удержали его. С обеих сторон летали ядра, пули и стрелы; ввечеру татары отступили к высотам, а россияне, одушевленные мужеством, кричали им: «Идите сюда, мы вас ожидаем!»
Наступила ночь: воеводы Иоанновы, по словам летописцев, пировали духом, готовясь к решительной битве следующего дня. Не было ни страха, ни сомнения; не хотели отдыха; стук оружия и шум людей не умолкали в стане; приходили новые дружины одна за другою с тяжелым огнестрельным снарядом. Хан непрестанно слышал издали радостные клики в нашем войске; видел при свете огней, как мы ставили пушки на холмах берега — и не дождался утра: терзаемый страхом, злобою, стыдом, ускакал в телеге; за ним побежало и войско, истребив часть обоза, другую же и несколько пушек султановых оставив нам в добычу. Тогда в первый раз мы увидели в руках своих оттоманские трофеи! — С сею счастливою вестию Димитрий Вельский послал в Москву князя Ивана Кашина, а князей Микулинского и Серебряного вслед за ханом. Они пленили отсталых, которые известили их, что Саип-Гирей идет к Пронску. Хвалившись стать на Воробьевых горах и разорить все области московские, он думал уменьшить стыд свой взятием сей маловажной крепости, подобно Тамерлану, не завоевавшему в России ничего, кроме Ельца. Тогда главный наш воевода отрядил вперед новые полки, чтобы скорее выгнать хана из пределов России.
3 августа [1541 г.] Саип-Гирей обступил Пронск, где начальствовал Василий Жулебин, у коего было немного людей, но много смелости: он пушками, кольями и каменьями отбил неприятеля. Мурзы хотели говорить с ним: Жулебян явился на стене. «Сдайся,— сказали они: — царь обещает тебе милость, или будет стоять здесь, пока возьмет город». Витязь ответствовал: «Божиею волею ставится град, и никто не возьмет его без воли божией. Пусть царь стоит: увидит скоро воевод московских». Саип-Гирей велел готовить туры для нового, сильнейшего приступа; а Жулебин вооружил не только всех граждан, но и самых жен. Груды камней и кольев лежали на стене; котлы кипели с водою; над заряженными пушками горели фитили. Тогда осажденные получили весть, что князья Микулин-ский и Серебряный уже близко: клики веселья раздались в городе. Хан узнал о том, сжег туры и 6 августа удалился от Пронска, гонимый нашими воеводами до самого Дона; а князь Воротынский разбил царевича Иминя, который было остановился для грабежа в Одоевском уезде.
Вся Россия торжествовала сие счастливое изгнание сильного врага из недр ее; славила государя и полководцев. Юность Иоаннова, умилительная для сердец во дни страха, была особенною прелестию и торжества народного, когда державный отрок в храме всевышнего благодарил небо за спасение России; когда именем отечества изъявлял признательность воеводам и когда они, тронутые его милостию, с радостными слезами отвечали ему: «Государь! мы победили твоими ангельскими молитвами и твоим счастием»! Народ всего более верит счастию, и младые лета Иоанновы открывали неизмеримое поле для надежды.— Так чувствовали современники, которые видели в Саип-Гирее нового Мамая или Тамерлана и хвалились его бегством как славным для России происшествием. Они не думали о будущем. Что случилось, могло и впредь случиться. Россия, уже действительно сильная, оставалась еще жертвою внезапных нападений: мы хотели, чтобы неприятель давал нам время изготовиться к обороне; выгоняли его, но села наши пустели и государство лишалось главной своей драгоценности: людей! Только опыты веков приводят истинные меры государственной безопасности в твердую систему.
Князь Иван Бельский, будучи душою правительства, стоял на вышней степени счастия, опираясь на личную милость державного отрока, уже зреющего душою, — на ближнее с ним родство, на успехи оружия, на дела человеколюбия и справедливости. Совесть его была спокойна, народ доволен... и втайне кипела злоба, коварствовала зависть, неусыпная в свете, особенно деятельная при дворе. Здесь история наша представляет опасность великодушия, как бы в оправдание жестоких, мстительных властолюбцев, дающих мир врагам только в могиле. Князь Иван Вельский, освобожденный митрополитом и боярами, мог бы поменяться темницею с Шуйским; мог бы отнять у него и свободу и жизнь: но презрел бессильную злобу и сделал еще более: оказал уважение к его ратным способностям и дал ему воеводство: что назвали бы мы ошибкою великодушия, если бы оно имело целию не внутреннее удовольствие сердца, не добродетель, а выгоды страстей. Шуйский, с гневом уступив власть своему неосторожному противнику, думал единственно о мести, и знаменитые бояре, князья Михаиле, Иван Кубенские, Димитрий Палецкий, казначей Третьяков вошли с ним в заговор, чтобы погубить Вельского и митрополита, связанных дружбою и, как вероятно, усердною любовию к отечеству. Не было, кажется, и предлога благовидного: заговорщики хотели просто, низвергнув властелина, занять его место и доказать не правость, а силу свою. Они преклонили к себе многих дворян, детей боярских, не только в Москве, но и в разных областях, особенно в Новегороде. Шуйский, находясь с полками в Владимире, чтобы идти на Казань, обещаниями и ласками умножил число своих единомышленников в войске; взял с них тайную присягу, дал знать московским клевретам, что время приступить к делу, и послал к ним из Владимира с сыном, князем Петром, триста надежных всадников. Ночью 3 генваря [1542 г. J сделалась ужасная тревога в Кремле: заговорщики схватили князя Ивана Вельского в его доме и посадили в темницу; также верных ему друзей, князя Петра Щенятева и знатного сановника Хабарова: первого извлекли задними дверьми из самой комнаты государевой; окружили митро-политовы келий, бросали каменьями в окяа и едва не умертвили Иоасафа, который бежал от них на Троицкое подворье: игумен лавры и князь Димитрий Палецкий только именем Св. Сергия могли удержать неистовых детей боярских, поднявших руку на архипастыря. Митрополит искал безопасности во дворце, в присутствии юного Иоанна; но государь, пробужденный свирепым воплем мятежников, сам трепетал как несчастная жертва. Бояре с шумом вошли за Иоасафом в комнату великого князя; взяли, отправили митрополита в ссылку, в монастырь Кириллов на Белеозере; велели придворным священникам за три часа до света петь заутреню; кричали, господствовали, как бы завоевав престол и церковь; не думали о соблюдении ни малейшей пристойности; действовали в виде бунтовщиков; устрашили столицу. Никто в сию ужасную ночь не смыкал глаз в Москве. На рассвете прискакал Шуйский из Владимира и сделался вторично главою бояр. Князя Ивана Вельского послали в заточение на Белоозеро, Щенятева в Ярославль, Хабарова в Тверь. Тишина и спокойствие восстановились. Но Шуйский ещё не был доволен: опасаясь перемены, добродетели князя Ивана Вельского и общей к нему любви, он велел убить его, по согласию с боярами, без ведома государева. Три злодея умертвили сего несчастного князя в темнице: вельможу благодушного, воина мужественного, христианина просвещенного, как пишут современники. Некогда подозреваемый в тайном лихоимстве, за излишнее миролюбие, оказанное им в двух войнах казанских, он славою последних лет своей жизни оправдался в народном мнении.
Россия уже знала Шуйского и не могла ожидать от его правления ни мудрости, ни чистого усердия к государственному благу; могла единственно надеяться, что власть сего человека, снисканная явным беззаконием, не продолжится. Дума осталась как была: только некоторые члены ее, смотря по их отношениям к главному вельможе, утратили силу свою или приобрели новую. Князь Димитрий Вельский оплакивал брата и сидел на первом месте в совете, как старший именем боярин. Надлежало избрать митрополита: малолетство Иоанново давало архипастырю церкви еще более важности; он имел свободный доступ к юному государю, мог советовать ему, смело противоречить боярам и действовать на умы граждан христианскими увещаниями. Шуйский и друзья его не хотели вторично ошибиться в сем выборе, медлили около двух месяцев и призвали архиепископа Макария, славного умом, деятельностию, благочестием: любя и мирскую честь, он, может быть, оказал им услугу в Новегороде и склонил жителей оного на их сторону, в надежде заступить место Иоасафа. Чрез семь дней нарекли Макария первосвятителем и возвели на двор митрополичий, а чрез десять дней посвятили. Таким образом князь Иван Шуйский самовластно свергнул двух митрополитов единственно по личной к ним ненависти, без всякого суда и законного предлога. Духовенство молчало и повиновалось. — Все прежние насилия, несправедливости возобновились. Льгота и права, данные областным жителям в благословенное господствованне князя Вельского, уничтожились происками наместников. Россия сделалась опять добычею клевретов, ближних и слуг Шуйского. Но Иоанн возрастал!
Важнейшим делом внешней политики сего времени было новое перемирре с Литвою на семь лет, заключенное в Москве [1542 г.] королевскими панами, Яном Глебовичем и Никодимом. Хотели и вечного мира с обеих сторон, но не согласились, как и прежде, в условиях. Бояре домогались размена пленных: король требовал за то Чернигова и шести других городов, боясь, кажется, чтобы литовские пленники не возвратились к нему с именою в сердце и чтобы российские не открыли нам новых способов победы. Наконец положили единственно не воевать друг друга и купцам торговать свободно. Сигизмунд уже слабел: паны договаривались именем его сына и наследника, Августа. В присутствии юного Иоанна читали грамоты: великий князь целовал крест и дал руку послам; а боярин Морозов ездил в Литву для размена грамот. Ему велено было предстательствовать за наших пленников, чтобы их не держали в узах и дозволяли им ходить в церковь: последнее утешение для злосчастных, осужденных умереть в стране неприятельской! — Между тем спорили о землях Себежских и других, хотели и не могли размежеваться. Чиновник Сукин, посыланный для того в Литву, должен был в тайной беседе с ее вельможами сказать им, что Иоанн уже ищет себе невесты и что бояре московские желают знать их мысли о пользе родственного союза между государями обеих держав. В донесении Сукина не находим ответа на сие предложение.
Испытав неудачу, хан Саип-Гирей согласился быть в дружбе с нами, отпустил Иоаннова посла, князя Александра Кашина, в Москву и дал ему новую шертную грамоту; но сын ханский, Иминь, и хищные мурзы тревожили набегами Северскую область и Рязань. Воеводы московские встретили их; побили крымцев на славном поле Куликове и гнали до реки Мечи.— Казанцы требовали мира; но князь Булат уже не хотел свергнуть Сафа-Гирея и писал о том к боярину, Димитрию Вельскому, а царевна Гор-шадна к самому Иоанну. Сия царевна славилась ученостию и волхованием. Летописцы уверяют, что она торжественно предсказывала скорую гибель Казани и величие России. Дума боярская не отвергала мира; но Сафа-Гирей медлил и не заключал оного.— Дружественные сношения продолжались с Астраханью и с Молдавиею. Царевич астраханский, Едигер, приехал служить в Россию. Воевода молдавский, Иван Петрович, внук Стефанов, писал к великому князю, что Солиман, изгнав его, умилостивился и возвратил ему Молдавию, но требует, сверх ежегодной дани, около трехсот тысяч золотых, коих нельзя собрать в земле опустошенной. Господарь молил Иоанна о денежном вспоможении, которое и было послано.
Но смуты и козни придворные занимали Думу более, нежели внутренние и внешние дела государственные. Недолго князь Иван Васильевич Шуйский пользовался властию: болезнь, как надобно думать, заставила его отказаться от двора. Он жил еще года два или три, не участвуя в правлении, но сдав оное своим ближним родственникам, трем Шуйским: князьям Ивану и Андрею Михайловичам и Федору Ивановичу Скопину, которые, не имея ни великодушия, ни ума выспренного, любили только господствовать и не думали заслуживать любви сограждан, ни признательности юного венценосца истинным усердием к отечеству. Искусство сих олигархов состояло в том, чтобы не терпеть противоречия в Думе и допускать до государя единственно преданных им людей, удаляя всех, кто мог быть для них опасен или смелостию, или разумом, или благородными качествами сердца. Но Иоанн, приходя в смысл, уже чувствовал тягость беззаконной опеки, ненавидел Шуйских, особенно князя Андрея, наглого, свирепого, и склонялся душою к их явным или тайным недоброхотам, в числе коих был советник Думы, Федор Семенович Воронцов. [1543 г.] Олигархи желали пристойным образом удалить его и не могли; злобствовали и, видя возрастающую к нему любовь Иоаннову, решились прибегнуть к насилию: во дворце, в торжественном заседании Думы, в присутствии государя и митрополита, Шуйские с своими единомышленниками, князьями Кубенскими, Палецким, Шкурлятевым, Пронским и Алексеем Басмановым, после шумного прения о мнимых винах сего любимца Иоаннова вскочили как неистовые, извлекли Воронцова силою в другую комнату, мучили, хотели умертвить. Юный государь в ужасе молил митрополита спасти несчастного: первосвятитель и бояре Морозовы говорили именем великого князя, и Шуйские, как бы из милости к нему, дали слово оставить Воронцова живого, но били, толкали его, вывели на площадь и заключили в темницу. Иоанн вторично отправил к ним митрополита и бояр с убеждением, чтобы они послали Воронцова на службу в Коломну, если нельзя ему быть при дворе и в Москве. Шуйские не согласились: государь должен был утвердить их приговор, и Воронцова с сыном отвезли в Кострому. Изображая тогдашнюю наглость вельмож, летописец сказывает, что один из их клевретов, Фома Головин, в споре с митрополитом наступив на его мантию, изорвал оную в знак презрения.
Сии крайности беззаконного, грубого самовластия и необузданных страстей в правителях государства ускорили перемену, желаемую народом и неприятелями Шуйских. Иоанну исполнилось тринадцать лет. Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силою воли, он имел бы все главные качества великого монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца, матери и преданный в волю буйных вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою державы Российской: ибо не только для себя, но и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности. Один к. Иван Вельский мог быть наставником и примером добродетели для отрока державного; но Шуйские, отняв достойного вельможу у государя и государства, старались привязать к себе Иоанна исполнением всех его детских желаний: непрестанно забавляли, тешили во дворце шумными играми, в поле звериною ловлею; питали в нем наклонность к сластолюбию и даже к жестокости, не предвидя следствий. Например, любя охоту, он любил не только убивать диких животных, яо и мучить домашних, бросая их с высокого крыльца на землю; а бояре говорили: «Пусть державный веселится!» Окружив Иоанна толпою молодых людей, смеялись, когда он бесчинно резвился с ними или скакал по улицам, давил жен и старцев, веселился их криком. Тогда бояре хвалили в нем смелость, мужество, проворство! Они не думали толковать ему святых обязанностей венценосца, ибо не исполняли своих; не пеклись о просвещении юного ума, ибо считали его невежество благоприятным для их властолюбия; ожесточали сердце, презирали слезы Иоанна о князе Телепневе, Вельском, Воронцове в надежде загладить свою дерзость угождением его вредным прихотям, в надежде на ветреность отрока, развлекаемого ежеминутными утехами. Сия безумная система обрушилась над главою ее виновников. Шуйские хотели, чтобы великий князь помнил их угождения и забывал досады: он помнил только досады и забывал угождения, ибо уже знал, что власть принадлежит ему, а не им. Каждый день, приближая его к совершенному возрасту, умножал козни в Кремлевском дворце, затруднения господствующих бояр и число их врагов, между коими сильнейшие были Глинские, государевы дяди, князья Юрий и Миханло Васильевичи, мстительные, честолюбивые: первый заседал в Думе; второй имел знатный сан конюшего. Они, несмотря на бдительность Шуйских, внушали тринадцатилетнему племяннику, оскорбленному ссылкою Воронцова, что ему время объявить себя действительным самодержцем и свергнуть хищников власти, которые, угнетая народ, тиранят бояр и ругаются над самим государем, угрожая смертию всякому, кого он любит; что ему надобно только вооружиться мужеством и повелеть; что Россия ожидает его слова. Вероятно, что и благоразумный митрополит, недовольный дерзким насилием Шуйских, оставил их сторону и то же советовал Иоанну. Умели скрыть важный замысел: двор казался совершенно спокойным. Государь, следуя обыкновению, ездил осенью молиться в лавру Сергиеву и на охоту в Волок Ламский с знатнейшими сановниками, весело праздновал рождество в Москве и вдруг, созвав бояр, в первый раз явился повелительным, грозным; объявил с твердостию, что они, л/потребляя во зло юность его, беззаконствуют, самовольно убивают людей, грабят землю; что многие из них виновны, ко что он казнит только виновнейшего: князя Андрея Шуйского, главного советника тиранства. Его взяли и предали в жертву псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего вельможу. Шуйские и друзья их безмолвствовали: народ изъявил удовольствие. Огласили злодеяния убитого. Пишут, что он, ненасытимый в корыстолюбии, под видом купли отнимал дворянские земли, угнетая крестьян; что даже и слуги его господствовали и тиранствовали в России, не боясь ни судей, ни законов. Но сия варварская казнь, хотя и заслуженная недостойным вельможею, была ли достойна истинного правительства и государя? Она явила, что бедствие Шуйских не умудрило их преемников; что не закон и не справедливость, а только одна сторона над другою одержала верх, и насилие уступило насилию: ибо юный Иоанн без сомнения еще не мог властвовать сам собою: князья Глин-схие с друзьями повелевали его именем, хотя и сказано в некоторых летописях, что «с того времени бояре начали иметь страх от государя».
[1544—1546 гг.] Опалы и жестокость нового правления действительно устрашили сердца. Сослали Федора Шуйского-Скопина, князя Юрия Темкина, Фому Головина и многих иных чиновников в отдаленные места: а знатного боярина Ивана Кубенсксго, сына двоюродной тетки государевой, княжны Углицкой, посадили в темницу: он находился в тесной связи с Шуйскими, но отличался достоинствами, умом, тихим нравом. Его заключили в Переславле вместе с женою, там, где сидел некогда злосчастный князь Андрей Углицкий с детьми своими. Казнь, изобретенная варварством, была участию сановника придворного Афанасья Бутурлина, обвиненного в дерзких словах: ему отрезали язык пред темницею в глазах народа. Чрез пять месяцев освободив Кубенского, государь снова возложил на него опалу, также на князей Петра Шуйского, Горбатого, Димитрия Палецкого и на своего любимца, боярина Федора Воронцова; простил их из уважения к ходатайству митрополита, но не надолго. Разнесся слух, что хан крымский готовится идти к нашим пределам: сын его, Иминь, за несколько месяцев пред тем свободно грабил в уездах Одоевском и Белевском (где наши воеводы только спорили о старейшинстве, не двигаясь с места для отражения неприятеля). Сам Иоанн, уже вступив в лета юности, предводительствовал многочисленною ратию, ездил водою на богомолье в Угрешский монастырь Св. Николая, прибыл к войску и жил в Коломне около трех месяцев. Хан не явился. Воинский стан сделался двором, и злые честолюбивцы занимались кознями. Однажды государь, по своему обыкновению выехав на звериную ловлю, был остановлен пятидесятью новогородскими пищальниками, которые хотели принести ему какие-то жалобы: Иоанн не слушал и велел своим дворянам разогнать их. Новогородцы противились: началась битва; стреляли из ружей, секлись мечами, умертвили с обеих сторон человек десять. Государь возвратился в стан и велел ближнему дьяку, Василию Захарову, узнать, кто подучил новогород-цев к дерзости и мятежу? Захаров, может быть, по согласию с Глинскими, донес ему, что бояре, князь Иван Кубенский и Воронцовы, Федор и Василий, суть тайные виновники мятежа. Сего было довольно: без всякого дальнейшего исследования гневный Иоанн велел отрубить им головы, объявив, что они заслужили казнь и прежними своими беззакониями во время боярского правления! Летописцы свидетельствуют их невинность, укоряя Федора Воронцова единственно тем, что он желал исключительного первенства между боярами и досадовал, когда государь без его ведома оказывал другим милости. Способствовав падению Шуйских и быв врагом Кубенского, сей несчастный любимец положил голову на одной с ним плахе!.. Так новые вельможи, пестуны или советники Иоан-новы, приучали юношу-монарха к ужасному легкомыслию в делах правосудия, к жестокости и тиранству! Подобно Шуйским, они готовили себе гибель; подобно им, не удерживали, но стремили Иоанна на пути к разврату и пеклись не о том, чтобы сделать верховную власть благоворною, но чтобы утвердить ее в руках собственных.
В отношении к иным державам мы действовали с успехом и с честию. Король польский сдал правление сыну, Сягизмунду-Августу, который, известив о том великого князя, уверял Россию в своем миролюбии и в твердом намерении исполнять заключенный с нею договор.— Обманы царя и вельмож казанских вывели Иоанна из терпения. Две рати, одна из Москвы, другая из Вятки, в один день и час сошлися под стенами Казани, обратили в пепел окрестности и кабаки царские, убили множество людей близ города и на берегах Свияги, взяли знатных пленников и благополучно возвратились. Сие внезапное нашествие россиян заставило думать царя, что казанские вельможи тайно подвели их: он хотел мстить; умертвил некоторых князей, иных выгнал и произвел всеобщее озлобление, коего следствием было то, что казанцы, требуя войска от Иоанна, желали выдать ему Сафа-Гирея с тридцатью крымскими сановниками. Государь обещал послать войско, но хотел, чтобы они прежде свергнули и заключили царя. Бунт действительно открылся: Сафа-Гирей бежал, и многие из крымцев были истерзаны народом. Септ, уланы, князья, все чиновники казанские, дав клятву быть верными России, снова приняли к себе царя Шиг-Алея, торжественно возведенного на престол князьями Димитрием Вельским и Палецким; веселились, праздновали и снова изменили. Как бы в предчувствии неминуемого, скорого конца державы их они сами не знали, чего хотели, волнуемые страстями и в затмении ума: взяли царя не для того, чтобы повиноваться, но чтобы его именем управлять землею; держали как пленника, не дозволяли ему выезжать из города, ни показываться народу; пировали во дворце и гремели оружием; пили из златых сосудов царских и брали оные себе; верных слуг Алеевых заключили в темницу, даже умертвили некоторых и требовали, чтобы царь в письмах к Иоанну хвалился их усердием! Летописец сказывает, что Шиг-Алей предвидел свою участь и только из повиновения к великому князю согласился ехать в Казань. Он терпел месяц в безмолвии, имея доверенность к одному из знатнейших князей, именем Чуре, преданному России. Сей добрый вельможа не мог усовестить властителей казанских, тщетно грозив им пагубными следствиями безумного непостоянства: раздражив Шиг-Алея и боясь мести Иоанновой, они вздумали опять призвать Сафа-Гирея, который с толпами ногайскими уже был на Каме. Князь Чура известил Алея о сем заговоре, советовал ему бежать и приготовил суда. Настал какой-то праздник: вельможи и народ пили до ночи, заснули глубоким сном и не видали, как царь вышел из дворца и благополучно уехал Волгою в Россию; а Сафа-Гирей, в третий раз сев на престоле казанском, начал царствовать ужасом: убил князя Чуру и многих знатных людей, окружил себя крьмцами, ногаями и, ненавидя своих подданных, хотел только держать их в страхе. Семьдесят шесть князей и мурз, братья Чурины, верные Алею, и самые неистовые злодеи его, обманутые Сафа-Гиреем, искали убежища в Москве. Вслед за ними явились и послы горной черемисы с уверением, что их народ весь готов присоединиться к нашему войску, если оно вступит в казанские пределы. Тогда была зима: отложив полную месть до лета, но желая удостовериться в благоприятном для нас расположении дикарей черемисских, Иоанн отрядил несколько полков к устью Свияги. Князь Александр Горбатый предводительствовал ими и сражался единственно с зимними вьюгами, нигде не находя сопротивления. Ему не велено было осаждать Казани: он удовольствовался добычею и привел с собою в Москву сто воинов черемисских, которые служили нам залогом в верности их народа.
Между тем великий князь ездил по разным областям своей державы, но единственно для того, чтобы видеть славные их монастыри и забавляться звериною ловлею в диких лесах: не для наблюдений государственных, не для защиты людей от притеснения корыстолюбивых наместников. Так он был с братьями Юрием Васильевичем и Владимиром Андреевичем в Владимире, Можайске, Волоке, Ржеве, Твери, Новегороде, Пскове, где, окруженный сонмом бояр и чиновников, не видал печалей народа и в шуме забав не слыхал стенаний бедности; скакав на борзых ишаках и оставлял за собою слезы, жалобы, новую бедность: ибо сии путешествия государевы, не принося ни малейшей пользы государству, стоили денег народу: двор требовал угощения и даров.— Одним словом, Россия еще не видала отца-монарха на престоле, утешаясь только надеждой;, что лета и зрелый ум откроют Иоанну святое искусство царствовать для блага людей.
|
|
© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории" |