[ Всемирная история | Библиотека | Новые поступления | Энцикопедия | Карта сайта | Ссылки ]



предыдущая главасодержаниеследующая глава

Глава 2. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ В ВИЗАНТИИ В КОНЦЕ VII—СЕРЕДИНЕ IX В.

АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

У нас нет точных статистических данных, которые позволили бы в цифрах выразить перемены, совершившиеся в византийской деревне на протяжении VII в. Скудость источников заставляет скорее предполагать, нежели доказывать, скорее догадываться, нежели с твердой уверенностью заявлять об этих переменах. Скудость источников оставляет бесчисленные лазейки для скептиков, ставящих под сомнение самую возможность коренных сдвигов и допускающих в лучшем случае лишь некоторые количественные изменения1. И все-таки мы можем проследить значительные перемены в аграрном строе империи.

Частые набеги соседних племен, постоянные арабские вторжения задевали, конечно, не только крупное землевладение, но все же именно на крупном землевладении последствия этих набегов и вторжений сказались всего губительнее. Дело не только в тех трудностях, которые были связаны с восстановлением хозяйственных строений и сложного инвентаря (давилен, прессов для оливок, мельничных жерновов): в смутную пору вторжений разбегались рабы и зависимые земледельцы; они уходили в леса и горы, искали приют среди варварских племен, и у византийского государства не было сил воспрепятствовать их бегству. Одновременно с этим на византийской территории постепенно оседали варварские племена: сперва это были готы, оставившие о себе память в географическом названии Готогреция на Лесбосе, затем — по преимуществу славяне. В VII в. они вторглись в Элладу и Пелопоннес2, в VIII в. мы встречаем их в различных областях Малой Азии: то там, то здесь оседают они отрядами в несколько десятков тысяч человек, приносят свои порядки и обычаи, свой язык3. Навстречу славянской иммиграции движется с востока другая волна: армяне, сирийцы, мардаиты (см. о них ниже, стр. 42). Все это были свободные поселенцы, земледельцы и воины, поставлявшие лучшие контингенты в византийскую армию и флот. Расселение славян и других народов на византийской территории способствовало значительному возрастанию доли мелкого свободного землевладения.

К тому же обострение политической борьбы с конца VI столетия, бесчисленные казни и конфискации имущества (особенно в царствование Фоки) имели своим результатом физическое уничтожение значительной части старой землевладельческой аристократии и раздел ее имущества.

Действительно, мы не встречаем в VIII в. ни надменной сенаторской знати, владевшей несчетными поместьями в различных концах империи, ни землевладельцев-куриалов, сплоченной городской верхушки, эксплуатировавшей сельскую округу. Эти две социальные прослойки, определявшие лицо господствующего класса поздней Римской империи, по существу погибли в острой классовой борьбе. Для представителей крупного землевладения VIII столетия характерна совсем иная фигура.

Наиболее яркий образ крупного земельного собственника этого времени — Филарет Милостивый. К сожалению, история его жизни рассказана агиографом и украшена традиционными житийными легендами, где вымысел и преувеличение причудливо переплетаются с ценнейшими бытовыми деталями4. Филарет всю свою жизнь провел в деревне Амния, в Пафлагонии, и хотя ему принадлежал лучший дом в деревне, он мог в случае нужды надеть ярмо на вола и вспахать поле. Агиограф перечисляет богатства Филарета: 50 участков земли, 100 пар волов, 800 коней, не считая мулов и рабочих лошадей, 12 тыс. овец. Он не забывает добавить также, что на каждом участке имелся источник, с избытком снабжавший хозяйство водой. Было бы рискованно принимать на веру житийные цифры: они столь же произвольны, как и сообщение того же жития о некоем сборщике податей, приславшем разоренному Филарету 40 мулов, груженных пшеницей, чтобы тот мог прокормить свою семью.

Филарет — не сенатор и не куриал, он представитель деревенской аристократии. Его отец Георгий был крестьянином (γηπονος), местным старостой (χατα τον τοπον πρωτευων). Судьба его имения чрезвычайно показательна для той эпохи: частично из-за арабских набегов, частично же по иным причинам он потерял свои богатства, а его владения были присвоены соседними «династами» (т. е. такими же, как Филарет, крупными собственниками) и крестьянами; кто захватил землю силой, кто получил по разделу, но вскоре у Филарета не осталось ничего, кроме отцовского дома и участка земли.

Отличаясь по своей структуре и от сенаторского, и от куриальского землевладения предшествующей поры, хозяйство Филарета в одном отношении принадлежало прошлому (и в этом, может быть, заключалась причина его обреченности): оно зиждилось на рабовладельческой основе. Отец Филарета жил трудом рабов, и самому Филарету принадлежали «многочисленные рабы с женщинами и детьми». Впрочем, о характере эксплуатации этих рабов мы можем только гадать: неясно, была ли здесь плантационная форма использования их труда или же они были посажены на землю.

Феофан, известный историк, также был крупным собственником: по свидетельству его биографа, Феофану принадлежали земли в разных местах — на Сигрианской горе, на острове Калоним5, но, к сожалению, мы не знаем размеров этих владений, хотя вряд ли можно думать, что на крохотном острове и небольшой горе могли разместиться грандиозные поместья.

Не слышим мы ничего и о латифундиях церквей и монастырей — вопреки мнению К. Н. Успенского, произвольно постулировавшего существование экзимированных «монастырей-княжеств»6. Наиболее детальное представление можно составить о владениях столичного Студийского монастыря7. Монастырю принадлежали сады, огороды, виноградники, мельницы, мастерские, но повсюду — на полях, в огородах и в виноградниках — трудились сами монахи: сами пахали и убирали урожай, сами выжимали вино и давили масло, сами ловили рыбу.

Византийские монастыри VIII—IX вв. отнюдь не всегда были общежитиями бездельников-монахов, существующих за счет ренты феодально-зависимого крестьянства. Подчас они являлись крупными и мелкими объединениями свободных тружеников, эксплуатируемых монастырской верхушкой. И игумены этих монастырей, как и провинциальные епископы, оказывались прежде всего рачительными хозяевами, погрязшими в заботах о продаже хлеба, о распределении вина, о взвешивании оливкового масла, о торговле шерстью и шелком-сырцом. Пристальный интерес византийских игуменов и епископов к хозяйственным мелочам постоянно вызывал насмешки западного духовенства.

Кроме деревенской верхушки типа Филарета и хозяев средней руки — епископов и игуменов, господствующий класс включал в себя еще по меньшей мере две группировки: светскую и духовную служилую аристократию и провинциальных владетелей. Оба эти понятия условны и должны быть разъяснены.

Светская и духовная служилая аристократия — это общественная категория, жившая в значительной степени за счет жалования и всякого рода выдач в деньгах и натуре, которыми византийское государство наделяло чиновников и духовенство. Эти выдачи могли быть экстраординарными или регулярными — к праздничным дням. Конечно, византийские чиновники и высшее духовенство могли иметь те или иные земельные наделы, но то, что отличало их как общественную группировку, состояло в праве на известную долю государственных налогов. При этом немалая часть этих сумм выдавалась им в качестве монаршей милости, которой в любой момент можно было лишиться; даже византийская церковь не имела твердо установленного источника доходов, подобных, скажем, западной десятине. Отдельные случаи пожалований государственных налогов изредка упоминаются в источниках: самое многообразие их форм свидетельствует о нестабильности и случайности этих льгот.

Так, в 688—689 гг. фессалоникский храм св. Димитрия получил окрестные соляные промыслы, за которые к тому же не должен был платить налоги8. В начале IX в. церковь города Патры была освобождена от обязанности принимать и кормить императорских чиновников и послов, проезжавших через эту местность, — обременительная повинность была переложена на соседние славянские общины, которым предписывалось иметь собственных поваров и стольничих и путем раскладки собирать все необходимое9. Обычно же церкви и монастыри или просто получали освобождение от уплаты налогов (полное или частичное, временное или постоянное), или вознаграждались какими-то твердо установленными выдачами из казны, или же пользовались правом на известную долю налога, выплачиваемого определенной деревней. Подобные выдачи из казны назывались солемниями.

Если благосостояние этой группировки знати в очень большой степени зависело от монаршей милости, а влияние каждого чиновника определялось близостью его к государю, то положение провинциальных владетелей было совсем иным. С образованием фемной системы10 в провинции сложился узкий круг лиц, занимавших высшие посты в фемном управлении. Эти посты имели тенденцию превратиться в наследственные: так, известный нам Феофан был сыном стратига фемы Эгейского моря и еще ребенком унаследовал отцовскую должность.

Влияние высшей провинциальной знати зиждилось не столько на ее земельных богатствах, сколько на административных правах и привилегиях, и прежде всего на возможности созывать военные отряды11. Стратиги, административные главы огромных округов, располагали настоящими армиями и в начале VIII в. фактически распоряжались судьбой константинопольского престола.

Столь же широкие прерогативы, по-видимому, принадлежали еще в середине IX в. вдове Даниэлис, которая, «словно личной собственностью», распоряжалась немалой частью Пелопоннеса; ее богатства, по словам хрониста, далеко превосходили имущество частных лиц и могли сравниться только с богатствами «тиранов»; дары, привезенные ею византийскому императору, были значительнее подарков соседних царей12. Но владения Даниэлис, пожалуй, последнее полунезависимое «княжество» в пределах Византии — и оно перешло по наследству византийскому императору.

Таким образом, на смену старой аристократии, сенаторской и куриальской, сложилась или, вернее, складывалась знать нового типа, состоявшая из многочисленных группировок, недостаточно четко разграниченных и подчас смыкавшихся между собой: и сыновья провинциальных владетелей, и выходцы из деревенской аристократии вливались в ряды служилой знати, привлекаемые то блеском столичного двора, то иллюзией вмешательства в большую политику, то надеждой на легкую службу и щедрые подарки. Но все эти группировки отличала одна черта — нестабильность: ни наследственных графств, ни родовитого дворянства не сложилось в Византии VIII—IX вв.; после смерти главы семьи его наследники сплошь и рядом скатывались к самому подножию общественной лестницы — и, напротив, вчерашний конюх или трактирщик мог быть вознесен к сияющим административным высотам. Социальный статус человека определялся не столько его имущественным положением (непрочность которого отчетливо проявилась в эпоху вторжений и конфискаций), сколько местом в административной системе, а это место было так легко утерять и так трудно передать сыну или зятю!

Те причины, которые определили изменение структуры господствующего класса, сказались и на составе непосредственных производителей в деревне. Рабство, правда, не исчезло — рабским трудом Е продолжал пользоваться Филарет, а сиятельная Даниэлис, подобно римским матронам, путешествовала на носилках, которые несли, сменяясь, рослые рабы. Но зависимые земледельцы, определявшие, по сути дела, особенности аграрного строя Ранневизатийской империи, почти совершенно не упоминаются в сохранившихся источниках конца VII — первой половины IX в. Правда, славяне, приписанные к Патрской церкви, названы были позднеримским термином «энапографы», но с римскими адскриптициями они не имели ничего общего, ибо это были свободные люди, жившие своими общинами и совместно выполнявшие государственную повинность.

Феофан упоминает, рассказывая о событиях начала IX в., париков императорских монастырей и иных духовных учреждений; поскольку позднее термин «парик» (παροιχος) стал основным обозначением зависимого крестьянина, естественно было бы и в париках Феофана увидеть зависимое (или даже феодально-зависимое) население. Однако вопрос этот не так прост, ибо термин παροιχος имеет иное, восходящее к библейской традиции, значение — «присельник». Возможно, в париках Феофана следует видеть странников, живущих «на щедроты монастыря»13.

И тут мы подходим к главной особенности аграрного строя Византии VIII столетия: в результате общественных сдвигов конца VI—VII в. удельный вес свободного крестьянства в аграрных отношениях империи значительно вырос. «Земледельческий закон» не знает зависимого населения и оперирует исключительно категорией свободного крестьянства14.

Обрисованная в «Земледельческом законе» деревня — это поселение свободных крестьян, не знающих над собой никакого господина, кроме государства. Государству же они обязаны повинностями, так называемыми экстраордина (εχστραορδινα) (см. ниже, стр. 34). Крестьяне составляли общину, распоряжавшуюся некоторыми общими (неподеленными) угодьями. Разумеется, совместное владение общими угодьями не составляет специфической особенности византийской общины — повсеместно и в самые разные времена община имела свои леса, пустоши, водоемы. Специфическая черта византийской общины — сохранение сильно развитых прав на уже поделенную и перешедшую в частные руки землю.

Выделенные из общинных угодий наделы становились собственностью крестьян, и «Земледельческий закон» называет их с полным правом господами поля. Периодического передела византийская деревня VIII в. не знала: крестьяне обносили свои наделы изгородью, окапывали рвом и по своему произволу избирали, какой культурой засевать свое поле. Крестьяне могли обменять свои наделы, и такой обмен считался действительным навеки. Правда, «Земледельческий закон» не упоминает о продаже земли крестьянами, хотя и пользуется выражением «справедливая цена земли». Конечно, не приходится думать, будто в Византии VIII в. перестала существовать купля-продажа земли (достаточно вспомнить, что в нарративных источниках такие случаи не раз упоминаются). И все же надел, ставший частной собственностью, надел, где крестьянин самостоятельно вел свое хозяйство, надел, который можно была обменять «навечно», — этот надел не был вовсе свободен от действия прав соседей, и более того — всех общинников. Прежде всего, «Земледельческий закон» не возбраняет соседям есть виноград и фрукты в чужом саду, запрещая лишь уносить плоды с собой. Это не было пустой фразой, бессодержательным пересказом библейских норм15: византийские крестьяне действительно могли рубить дрова, косить сено, собирать каштаны, пасти скот на чужой земле.

Более того, в нарушение известного римского принципа superficies solo cedit «Земледельческий закон» разрешал владеть деревьями на чужой земле: земля могла принадлежать одному собственнику, а растущее на ней дерево — другому.

Соответственно этому «Земледельческий закон» устанавливает крайне низкие наказания за нарушение прав собственности: если крестьянин запахал и засеял чужое поле, то единственное, что ожидало его, — лишение урожая; он, как говорится в законе, терял свой труд и зерно. Даже тот, кто вырубил бы при этом чужие деревья, не подвергся бы большему наказанию. Иными словами, нарушение границ чужого владения не рассматривалось в Византии VIII в. как преступление, как деликт, ведущий к actio furti, иску за воровство, но лишь как нанесение ущерба16. Совершенно иными принципами руководствовались составители франкских правд, карая за запашку чужого поля или за похищение чужого колоса высоким штрафом.

Византийская община VIII в. — и это также отличает ее от позднеримской общины — была пронизана родственными связями. Она состояла не из одних малых семей, но также и из патронимии, т. е. из больших коллективов сородичей, ведущих общее хозяйство; в одном доме мог жить отец со своими женатыми сыновьями и замужними дочерьми, так что к столу собиралось 20—30 человек. Но даже и выделившиеся малые семьи не теряли связей с родичами, сохраняя какую-то часть наделов в совместном пользовании или ежегодно обменивая свои доли некогда общего участка. Упрочение родственных связей можно понять как результат распространения по территории империи массы варварских (в первую очередь славянских) племен17.

Ощущая себя тесно связанными, византийские крестьяне нередко сообща предпринимали необходимые работы: общими силами устраивали водоем или выворачивали огромный камень. Деревня сообща нанимала сторожей, пастуха, а также мастеров для сооружения каменного моста, сообща устраивала праздники, ловила воров и уничтожала диких зверей, молила о дожде в засушливую погоду18. Община имела своих должностных лиц—старейшин и обычно свою часовню и своего священника, выходца из той же деревни.

Византийским крестьянам приходилось хозяйствовать на крохотных участках, так называемых хорафиях, расположенных по большей части в горах (удобных долин здесь мало) и отвоеванных у леса19. Воды не хватало: приходилось отводить каналы, орошавшие сады и поля, строить цистерны, где скапливалась дождевая влага. Кроме пшеницы, ячменя и бобовых, возделывали виноград и фрукты: яблоки, груши, гранаты, а также оливки, по неясной причине не упомянутые в «Земледельческом законе».

Система пахоты не изменилась, пожалуй, со времен Гомера. Плуг тянули волы — архаичная упряжка, которую надевали прямо на шею животного, не позволяла использовать лошадь для пахоты20. Плуг оставался легким, бесколесным, деревянным — скорее мы могли бы назвать его сохой. Железный сошник легко надевался и снимался; отвалов не было — византийский плуг не поднимал пластов, но лишь проводил борозду, и пахарю приходилось несколько раз проходить по полю: сперва вдоль, потом поперек. В плуг впрягали пару волов; возвращаясь с поля, пахарь переворачивал плуг и водружал его на спину животных. Кроме плуга, византийцы пользовались лопатой и двузубой мотыгой — преимущественно для обработки садов и виноградников.

Сеяли хлеба обычно осенью, когда улетали журавли, — в октябре или ноябре; некоторые сорта злаков, впрочем, высевали в феврале. Старинные первобытные табу дожили и до византийского времени: так, ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы во время сева зерно коснулось бычьих рогов — иначе, согласно примитивным магическим ассоциациям, хлеб уродился бы жестким и несъедобным.

Убирали урожай в июле, жали серпами, а чтобы защитить левую руку, надевали на нее специальный нарукавник, сделанный иной раз даже из кожи. Связанные снопы отвозили на гумно, расположенное на высоком месте, открытом для ветров.

Столь же архаичными, что и пахотные орудия, были в Византии приемы молотьбы: цепа византийцы не знали, но, разбросав снопы по гумну, прогоняли по ним вола или осла, запряженного в деревянные сани; под тяжестью саней колосья вымолачивались. Затем зерно подбрасывали лопатами, провеивая его на ветру, и ссыпали или в большие глиняные пифосы, или просто в вырытые в земле ямы. Византийцы применяли ручные жернова и жернова, приводимые в движение ослом или волом. Подобная техника размола была унаследована от Рима. Но значительно шире, чем римляне, византийцы стали использовать водяную мельницу: впрочем, летом маленькие речки обычно пересыхали и мельницы останавливались.

Основной системой полеводства было двуполье: землю то засевали, то оставляли под паром. Кое-где, по-видимому, применяли и более архаичную систему — подсечную (или лядную): вырубали и выжигали лес и высевали хлеб на выжженном поле (иной раз даже без вспашки). Обилие лесов и запустевших земель способствовало столь примитивному использованию почвы, но, видимо, подсечная система сходила на нет, и составитель «Земледельческого закона» осуждал тех, кто разбрасывал зерно по полю, предварительно не вспахав земли.

Животноводство играло в жизни византийской деревни, пожалуй, не менее важную роль, чем земледелие. Особенно много было овец, коз и свиней; крупный рогатый скот встречался реже, а лошади использовались преимущественно для военных целей, и разводили их лишь в равнинных областях империи: Вифинии, Пафлагонии. Любопытно, что в «Земледельческом законе», посвятившем скотоводству десятки статей, нет ни одной о лошадях.

Рабочим скотом служили волы, ослы и мулы. На них пахали и молотили, их заставляли вращать мельничные жернова, запрягали в телеги. Архаичная система упряжи позволяла тащить лишь легкую повозку. К тому же горные тропы, соединявшие отдельные районы страны, были часто недоступными даже для легких повозок, и византийцы широко пользовались вьюками: зерно или оливковое масло в глиняных сосудах грузили на осла или мула.

Скот содержали в загородках, а на день обычно выгоняли в лес. Свиней мальчишки пасли в дубовых рощах, коров нередко оставляли под надзором пастушечьих собак: чтобы животное не потерялось в лесу, ему на шею навешивали колокольчик. После уборки урожая скот выгоняли на поля и даже в виноградники.

Очень широко практиковали византийцы перегон скота на горные пастбища: иногда на целые месяцы крестьянин покидал свое хозяйство и уходил с козами и овцами в горы. На плоскогорьях Малой Азии можно было встретить большие отары овец, которые переходили с места на место под охраной собак, и вооруженных луками пастухов.

Византийские крестьяне разводили птицу (особенно гусей) и занимались пчеловодством. Важным подспорьем служила им также рыбная ловля.

Весь облик византийской деревни VIII в., весь строй ее жизни же отличался принципиально от строя западноевропейской деревни того же времени: столь же примитивной была техника сельского хозяйства, опиравшаяся на дедовские традиции, столь же важную роль играли общинные отношения. По-видимому, распространение в Византии развитых прав на чужую землю способствовало созданию здесь даже большей сплоченности общинников, нежели на Западе.

Вместе с тем было бы совершенно неверным представлять себе византийскую общину VIII в. совокупностью равноправных и равных по имущественному положению крестьян. Византийская община не была общиной равных уже потому, что она хорошо знала рабство21. «Земледельческий закон» пять раз упоминает о рабах, пользуясь для обозначения их античным термином δουλοι. Рабы были заняты в производственной деятельности — во всяком случае, рабы-пастухи пасли скот. Раб по-прежнему считался юридически неправоспособным лицом, и за совершенную рабом кражу материальную ответственность должен был нести господин: именно он возмещал ущерб, нанесенный преступлением раба, а сам уже расправлялся с невольником по собственному усмотрению. Только в особо тяжелых случаях «Земледельческий закон» предусматривал наказание для раба, притом наказание специфически рабское — мучительную смерть на «фурке», особом орудии пыток.

Среди самих свободных существовали имущественные градации; «Земледельческий закон» уделяет несколько статей положению апоров (αποροι), неимущих.

В трудных условиях VIII столетия беда в любой день могла прийти к крестьянину: вражеское нашествие, нехватка кормов или мор оставляли крестьянскую семью без вола и заставляли либо нанимать чужого вола для пахоты, либо вовсе отдавать землю зажиточному соседу. В таком случае заключался договор, где определялось, какую работу берется совершить зажиточный сосед — только ли вспахать или, помимо того, и засеять. Подобная сдача надела в аренду означала, разумеется, первый шаг к тому, чтобы вовсе потерять землю. И, действительно, подчас обедневшие крестьяне, будучи не в состоянии обработать землю и выполнить государственные повинности, покидали свою деревню и уходили в чужие края.

По нормам позднеримского права в таком случае вступала в силу так называемая прикидка (эпиболэ): на соседей возлагалась обязанность платить налоги, лежащие на выморочном наделе, за что они получали право пользоваться опустевшей землей22. В смутное VII столетие эпиболэ перестала действовать, и «Земледельческий закон» не требует непременного привлечения соседей к выполнению круговой поруки; он устанавливает лишь, что выморочным наделом можно пользоваться, коль скоро прежний его владелец не отбывает свои повинности; но тот, кто пользуется, обязан эти повинности выполнять. Следовательно, то, что было в VI в. обязанностью, теперь превратилось в возможность: крестьяне не были обязаны платить налоги за ушедшего из деревни общинника, но могли взять его надел и в таком случае принимали на себя все связанные с этим наделом обязательств23.

Апоры «Земледельческого закона» еще не превратились в особую категорию византийского крестьянства; по социальному положению они не отличимы от основной массы общинников; их состояние рассматривается как временное, и даже ушедший из деревни земледелец может еще вернуться и в таком случае претендовать либо на свой покинутый надел, либо же на получение равноценного (если кто-нибудь тем временем построил на его земле дом или разбил виноградник). Но уже появилась группа лиц, потерявших свой надел и утративших вместе с ним прежнее полноправие. Покуда у крестьянина есть клочок земли или хотя бы плодовое дерево — он остается членом общины используется известной суммой общинных прав; но вот участок отдан зажиточному соседу, и апор в течение нескольких лет тщетно скитается в чужих краях — что ждет его там?

Замкнутость и сплоченность византийской общины своеобразно оборачивалась против чужаков, против всех, стоящих вне ее. Крестьянину-пришельцу крайне затруднительно было приобрести надел на новом месте, и члены византийской общины (подобно членам германской марки) неохотно допускали в свою среду отщепенца24. Выбитому из жизненной колеи крестьянину приходилось становиться мистием (μισδιος) — наемником. «Земледельческий закон» знает мистия только в роли пастуха, но мистии нанимались и на иную работу — например подносчиками воды, поливавшими сады и виноградники. В самом понятии наемника заключалось для византийца нечто унизительное: мистия постоянно упоминают бок о бок с рабом; используя библейскую традицию25, этот термин применяют как бранное слово, как синоним безответственного нерадивого слуги, как прямую противоположность хорошему пастырю. Мистии — юридически свободное лицо, но практически наниматель обладал известной властью над своим наемником, пока тот работал у него.

Одной из загадочных категорий крестьянства, упомянутых в «Земледельческом законе», является мортит (μορτιτης), о котором идет речь в двух статьях. Мортит — арендатор, берущий землю у собственника, названного здесь «земледавец» (χωροδοτης); согласно «Земледельческому закону», мортит получает 9/10 урожая («девять снопов»), т. е. уплачивает 1/10 — сравнительно невысокую арендную плату. Ему запрещено жать хлеб без ведома земледавца, дабы не обмануть его и не присвоить большего числа снопов. Напрасно стали бы мы гадать о том, каково социальное лицо земледавца: кто он, крестьянин-общинник или, может быть, духовный собственник26. Не более ясно и положение мортита: в нем пытаются видеть и свободного арендатора, и зависимого крестьянина — но, к сожалению, данные «Земледельческого закона» слишком скудны для каких-либо более определенных выводов. Термин «морта» (μορτη) встречается и в более позднее время, обозначая аренду с уплатой десятой доли урожая27.

Византийская деревня знала и заклад земли. Правда, составители «Земледельческого закона» заботились о том, чтобы заклад не превратился в форму экспроприации крестьянина, и устанавливали, что доход от семилетнего пользования заложенным полем засчитывается за половину долга. Однако на практике ростовщичество становилось бичом бедноты и часто вело к полному разорению.

Итак, мы встречаем в византийской общине довольно развитые правоотношения: обмен (а также, видимо, и куплю-продажу) земли, различные формы аренды, заклад земельных наделов, наем. Все эти формы связей, естественно, усиливали имущественное неравенство. Особая роль принадлежала здесь денежным отношениям. Хотя независимая свободная община в принципе предполагает господство натурального хозяйства, хотя Византия с конца VII в. вступила в полосу известной натурализации экономики (см. ниже, стр. 24), торговля и деньги не исчезли из византийской деревни: «Земледельческий закон» определяет некоторые штрафы (за кражу мотыги, садового ножа или топора) в деньгах. Впрочем, в законе упомянуты лишь фоллы (мелкая монета).

Наличие элементов денежного обращения в византийской общине определялось не столько экономическими, сколько политическими причинами — взиманием государственных налогов в денежной форме. Крестьянин не нуждался в городских товарах, он сам обеспечивал свои потребности в одежде, нехитрой утвари, сельскохозяйственных орудиях, но он вынужден был отвозить зерно и гнать скот на ярмарку, чтобы иметь возможность рассчитаться со сборщиками податей. Хронисты единодушно жалуются, что повышение налогов в VIII в. заставляло крестьянина продавать на рынке даже необходимое. Необходимость реализовать продукцию для уплаты налогов создавала благоприятные условия для действия ростовщиков и вела в конечном итоге к расшатыванию общинных связей.

Таким образом, византийской общине — как, впрочем, и всякой общине в условиях классового общества — был присущ своеобразный дуализм: крестьянин вел самостоятельное хозяйство на своем наделе, нередко обнесенном изгородью и окопанном рвом; он мог эксплуатировать рабов и нанимать мистиев; мог сдавать землю в аренду, закладывать и обменивать; он был втянут в денежные отношения. А вместе с тем он поддерживал и сохранял традиционные, архаичные методы хозяйствования, признавал общинную собственность на неподеленные территории, мог быть членом патронимии и сохранял права на чужую собственность.

Сила общинных связей оказалась в Византии даже более действенной, нежели на Западе. Можно лишь догадываться о причинах этого: возможно, дали себя знать прочные традиции эллинистического и даже доэллинистического прошлого, сохранявшиеся в Малой Азии вопреки влиянию римского права; возможно, славяне принесли в Византию более стойкие формы общности, нежели те, что были принесены германцами в Галлию или Италию.

Как бы то ни было, несмотря на разъедающее действие дуализма, византийская община оказалась более прочной, нежели германская марка, и это в известной мере определило характер развития феодальных отношений на территории бывшей Восточной Римской империи: они складывались медленнее, они формировались первоначально где-то на периферии общины, сумевшей долго и упорно отстаивать от крупных собственников свои основные земли.

предыдущая главасодержаниеследующая глава






При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник:

http://historik.ru/ "Книги по истории"

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь