Пожалуй, ни в одной области византийской культуры различие между IV—VI столетиями и иконоборческой эпохой не было столь заметным, как в сфере литературы. IV—VI века жили еще античными традициями—с VII столетия все отчетливее проступает вульгаризация литературы. Классические традиции теряют смысл; ощущение преемственности культуры, восходящей к античным временам, перестает быть актуальным. Рафинированная имитация древних образцов находит все меньше читателей. При этом в условиях специфической духовной ситуации раннего средневековья вульгаризация литературы неизбежно должна была вылиться в ее сакрализацию: удельный вес жанров, связанных с жизнью и запросами церкви и монастыря, сильно возрастает. Житие и литургическая поэзия, оттесненные в VI в. на периферию литературного процесса, оказываются теперь в его центре.
На пороге иконоборческой эпохи стоит Андрей Критский (ок. 660 — ок. 726). Ему принадлежит покаянный «Великий канон», вошедший в поговорку из-за своего объема (250 строф!). Канон — более усложненный вид литургической поэмы по сравнению с кондаком: так, он предполагает наряду со строфами еще и более высокие единицы членения текста («ихи» и «песни»). Андрей заметно подражает Роману Сладкопевцу, но заменяет простоту своего образца тяжеловесной пышностью. Отдельные захватывающие места тонут в иератическом многословии: по выражению одного исследователя, здесь «тема раскручивается, как бесконечная спираль».
По понятным причинам литературная продукция иконоборцев почти полностью утрачена. Но их теологический рационализм наложил явственную печать на творчество их оппонентов; последние логикой борьбы принуждены были культивировать рационалистические методы. В обстановке яростных споров предельно оттачивались навыки рассудочного и схематичного мышления.
Крупнейшим полемистом православной партии был Иоанн Дамаскин. Роль Иоанна Дамаскина в истории философии велика; истории литературы он принадлежит как гимнограф. Но Дамаскин и в своей поэзии остается ученым: рассудочный характер его творчества проявился, в частности, в том, что он снова реставрирует в литургической лирике отброшенную еще Романом Сладкопевцем классическую просодию. До необычайной усложненности доводит Дамаскин архитектонику канона, дополняя ее хитроумнейшими акростихами и превращая в какую-то кристаллическую структуру, воздействующую на воображение своей продуманностью и замкнутостью. Схоластический пафос рассудочной стройности торжествует у него над эмоциональной теплотой Романа или Андрея Критского. Лишь иногда (преимущественно в тех гимнах, которые отступают от классической просодии) у Дамаскина прорываются более простые и выразительные мотивы. Это относится, например, к его знаменитому заупокойному гимну, который известен русскому читателю по древнему славянскому переводу («Кая сладость житейская, все привременных пристрастие...») и по довольно точному рифмованному переложению А. К. Толстого («Какая сладость в жизни сей земной печали не подвластна?...»)31.
Утонченные песнопения Дамаскина и его сотоварищей (Иосифа Студита, Иосифа Сикелиота, Косьмы Дамаскина и др.) вытеснили из обихода гимны Романа Сладкопевца, казавшиеся теперь слишком примитивными. Когда в XIV в. историк Никифор Ксанфопул составил стихотворный перечень классиков литургического жанра (всего из 11 имен), Роману в нем вообще не нашлось места.
На рубеже VIII—IX вв. жили Феофан и Никифор — виднейшие историки тех лет (см. о них выше, стр. 9—10). К началу IX в. относится и подъем агиографии.
Любимый герой житийной литературы IX в. — мученик эпохи иконоборчества. Типичнейший среди них — Стефан Новый, житие которого было написано диаконом церкви св. Софии Стефаном 42-года спустя после смерти святого32. Конечно, подробности жизни Стефана Нового были уже забыты, но автор смело творит их, сплетая сочиненные им речи императора с благочестивыми чудесами: богородица во сне явилась матери Стефана Нового и предсказала рождение ребенка; святой исцелил слепого и заранее знал будущее; после его казни поднялась буря и обрушилась на зеленеющие пашни вокруг Константинополя.
Стефан Новый живет не для себя, но для бога: земные блага и собственная плоть его не интересуют — он переносит оскорбления, побои, темницу, но ничто не сбивает его с прямого пути; сомнения ему неведомы, и без колебаний отдает он жизнь за идею, заиконопочитание. Смерть Стефана описана с мельчайшими подробностями, со сладострастным любованием муками: толпа тащила его по улице, била палками по голове, пока не забила до смерти; издевались и над бездыханным трупом: отрезали пальцы, рассекли живот, из горящего костра вытащили обгорелое полено и раздробили череп, так что мозг вытек на мостовую.
Иной характер носит «Житие Филарета Милостивого», написанное в начале IX в. монахом Никитой. В нем нет той ненависти к иконоборцам, которая пронизывает каждую страницу «Жития Стефана». Сельский быт описан в житии с массой подробностей, а в основу рассказа положен почти фольклорный рассказ о Золушке, которую находит принц. И все же Филарет по природе своей родствен Стефану Новому — такой же простодушный и щедрый, безропотно переносит он выпавшие ему беды и испытания, последним делится с приходящими к нему бедняками; его жизненный путь прост и ясен, сомнения и раздвоенность чужды ему33.
Одним из своеобразнейших писателей на рубеже VIII—IX вв. был Феодор Студит. Он родился в 759 г. в семье приверженцев иконопочитания, которая приняла монашество, превратив свое вифинское имение Саккудион в монастырь. Феодор провел всю жизнь в борьбе с иконоборцами, был проповедником аскетизма и организатором монастырской жизни34. В 798 г. опасность заставила его покинуть Саккудион; он перебрался в столицу, в полузаброшенный Студийский монастырек, который за несколько лет превратил в цветущую обитель и в крепость ортодоксии. Не только иконоборцы, но и умеренный патриарх Никифор подвергался нападкам студийских монахов.
Феодор сумел навлечь ненависть трех императоров, трижды он отправлялся в ссылку и умер в 826 г., так и не вернувшись в столицу. Он оставил свыше 500 писем, где наставляет, поучает, утешает; догматические трактаты; руководства для монахов; речи и проповеди. Среди этого колоссального наследия простотой и непосредственностью выделяются ямбические стихотворения, посвященные монастырской жизни. Монашество было идеалом Феодора, промежуточной ступенью между землей и небом, и этот непреклонный обличитель компромиссов со светской властью старался опоэтизировать каждую черточку монашеского быта.
Вот его стихи к монастырскому повару:
О чадо, как не удостоить повара Венца за прилежанье целодневное? Смиренный труд — а слава в нем небесная, Грязна рука у повара — душа чиста, Огонь ли жжет — геенны огнь не будет жечь. Спеши на кухню, бодрый и послушливый, Чуть свет огонь раздуешь, перемоешь все, Накормишь братью, а послужишь господу. Да не забудь приправить труд молитвою, И воссияешь славою Иакова, В усердье и смиренье провожая жизнь35.
Таким образом, герой Феодора — тот же, что и герой агиографии: смиренный человек, труженик, с грязными руками, но чистой душой.
Интересное историко-культурное явление эпохи — творчество поэтессы Касии (род. ок. 810 г.)36. О ее жизни сохранился рассказ в стиле восточной новеллистики: около 830 г. мать императора Феофила устроила для сына смотр знатнейших и красивейших девиц империи, и в число претенденток была включена Касия; именно она особенно понравилась Феофилу, и он уже подошел к ней с яблоком, предназначенным избраннице. Однако слишком свободная речь образованной Касии отпугнула царственного жениха, и ей пришлось идти в монастырь и искать утешения в насмешках над человеческой глупостью. Действительно, эпиграммы против «глупцов» и «невежд» занимают необычайно большое место в литературном наследии этой ученой женщины.
Когда невежда умствует — о боже мой, Куда глядеть? Куда бежать? Как вынести?
В одной из эпиграмм против глупцов содержится явный намек на злосчастные смотрины:
Ужасно выносить глупца суждения, До крайности ужасно, коль в почете он; Но если он юнец из дома царского, Вот это уж доподлинно «увы и ах!»
Излюбленной формой Касии была одностишная ямбическая сентенция; иногда она развертывается в двустишие или целую эпиграмму. Ряд сентенций начинается одним и тем словом (например «μισω» — «мне мерзостен»).
Мне мерзостен глупец, что суемудрствует. Мне мерзостен, кто всем готов поддакивать. Мне мерзостен невежда, как Иуда сам. Мне мерзостен в речах нецеломудренный. Мне мерзостен доносчик на своих друзей. Мне мерзостен речистый не ко времени.
Две сентенции в достаточно озорном для византийской монахини тоне трактуют о женщинах и женской красоте. Пикантность одной из них оттеняется ссылкой на авторитет библейского апокрифа:
Во всем победу женский род снискал себе: Так учит Ездра, подтверждает — истина,
другой же — постной интонацией первого стиха:
Хоть женщина красивая — конечно, зло, А все же в красоте немало радости; Но если и пригожесть у нее отнять, — Двойное зло: и радоваться не на что!37
Кроме ямбов, Касии принадлежат литургические песнопения, к которым она сама писала музыку. Среди последних интересен рождественский гимн, где проводится развернутая аналогия между утверждением в римском мире единодержавия Августа и установлением на земле веры в единого бога — Христа.
Многие сочинения Касии банальны и повторяют избитые истины христианской морали: она прославляет монашество, осуждает скупость, погоню за богатством, восхваляет терпение и трудолюбие. Ее идеал приближается к традиционным образам агиографии, хотя он до некоторой степени субъективно окрашен: несправедливость личной судьбы, трагическое столкновение с глупостью самодержца вдохновили Касию на настойчивое осуждение глупости и невежества вообще.
Дитя иконоборческой эпохи, Касия, хотя и гордится своей светской образованностью, чуждается классических реминисценций и игнорирует классическую просодию.
К этому же времени относится творчество диакона Игнатия (см. выше, стр. 85). Его поэма «На грехопадение Адама» примечательна своей драматической (точнее, диалогической) формой. Она состоит из 143 тримеров, причем на каждую реплику бога, Адама, Евы и змия отведено ровно по три стиха: лишь заключительная реплика бога нарушает эту квоту. Такой же жесткий формальный распорядок царит и в Игнатиевых переложениях басен Эзопа, где сюжет каждой басни втиснут в четверостишие.
Памятники народного творчества, к сожалению, не сохранились — за исключением случайных песенок, включенных в текст хроник. Эти песенки подчас высмеивали пьянство и разврат императоров-иконоборцев.
|
|
© Historik.ru 2001-2018 При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку на страницу источник: http://historik.ru/ "Книги по истории" |